Автор: tanit

ОН
Боль скатывается вниз, возвращается и снова по кругу, боль выбрала меня, и я тихо матерюсь. Это выглядит странно; иногда я вскакиваю с места, мне неуютно так, что не усидеть. Я судорожно хватаю сигарету, от которой нет облегчения, варю кофе, пью какие-то таблетки. Они могут отодвинуть боль во времени, например – до завтра. Или до послезавтра. Но она все равно вернется ко мне, а я так и не научился ее выносить.
Боли очень нравится место под ложечкой, там особенно сладко выпивать меня, особенно просто. Черная воронка погружает в меня соломинку для коктейля и пьет мою жизнь как блек-джек. Я не помню, как ставить защиту, переключение внимания ничего не дает, и хочется убиться наhуй. В последний раз это действительно помогло – после того, как откачали, обкололи так основательно, что не испытывалось вообще ничего, амнезия всей тушки. Правда потом заново пришлось учиться ходить и говорить - с днем рождения тебя, большая тряпичная кукла. Если научиться отключать мозг в такие моменты, не думать вообще, просто испытывать, можно избежать столкновения с ужасом, паникой, безысходностью. И однажды увидеть, что черной воронке мало витальной силы. Она вооружается кривой маленькой ложечкой и жрет мозг, по-немножку, медленно, верно, разрушая необходимые жизненно связи. Пограничное состояние пройдено, точка невозврата позади. Мир склабится в издевательской ухмылке, никто не понимает меня, мое место в психушке.
Хроники пикирующего.
Я не желаю больше разговаривать с вами, я не понимаю вашего языка, ваших правил.
Я псих, идите на hуй.


Один человек, который долгое, долгое время провел под диваном, вылез оттуда, и отрастил себе длинные волосы.
Волосы спутались, и он смотрел на себя в зеркало недоуменным взглядом, и потерял покой. Один человек из-под дивана многое понял, смотря на себя в зеркало, и однажды ночью полез на шпиль Адмиралтейства.
Это нелегкое, трудное и опасное дело, лезть на шпиль Адмиралтейства однажды ночью; но на самом верху иглы, на самом конце шпиля – позолоченный кораблик на шаре, и можно ухватиться и держаться за него, и он забрался.
А утром его заметили.
Люди собрались внизу, под Адмиралтейством, и глядели вверх, и переговаривались.
Это пациент, конечно, это он, а горячка – белая;
это перформанс, в защиту братских народов;
это любовь, а любовь несчастна;
это псих, обыкновенный, вчера в дурдоме амнистия была.
Потом приехал телеканал НТВ, и снимал репортаж, а еще прилетел вертолет. С неба спустилась вертолетчица по веревочной лестнице, и о чем-то говорила с человеком, ухватившимся за позолоченный кораблик.
Потом вертолетчица достала из кармана расческу, и стала расчесывать ему волосы.
А человек, сидящий на золотой игле, вдруг заплакал, обмяк и передумал.
Передумал, но слезть уже не мог.
И не видел, что внизу, среди зевак, стоит его мама и держится за сердце. Ее кто-то успокаивает, и тихо говорит, что она ни в чем не виновата, и что любой человек, если таково желание его, имеет полное право залезть на шпиль Адмиралтейства однажды ночью, и даже свалиться оттуда, если такова воля богов.
Но мама никого не слышала.
Ей только хотелось, чтобы он слез оттуда, живой,
а если нет,
если нет,
то зачем тогда была вся эта жизнь,
и зачем жестокие боги.