Город Х (часть 3)

«Город Х»
( роман)

«Хрен редьки не слаще» (народное)

Роман в самостоятельных историях «Город Хренск и село Редькино». Где главные герои одних историй «перетекают», становятся персонажами второго плана, участниками массовки или упоминаются в неких других сюжетах… и наоборот.

ПЯТЬ ТРАГИЧЕСКИХ ИСТОРИЙ

ЯМА
СНЕЖОК
- Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…
ПЕЛЬМЕНЬ
ЗА СТЕНОЙ

. ЯМА
.
У Георгия Грукогулова ранней весной завалился на бок туалет. Мужичок надумал выкопать новую яму и на нее установить прежнюю, еще крепенькую, туалетную будку.
Подсохла непролазная мартовская грязь, прошел щедрый на дожди и сырость апрель, в солнечный день мая Георгий в конце огорода воткнул в жирную, влажную землю штыковую лопату.
«Здесь быть яме!» – решил он.
За неполную неделю Грукогулов углубился по пояс в землю. Он копал в свободное время, когда были силы и настроение. Через две недели яма была уже по плечи низкорослому Георгию.
Поздним июньским вечером мужичок докапывал яму. На краю ее возвышался полуторалитровый баллон охлажденного темного пива. Это награда Георгию от самого себя за проделанную работу, дополнительный повод, чтоб выпить, расслабиться, забыться. А забыться хотелось, очень хотелось. Грукогулов с хрустом свернул крышку с пивного баллона и, сделав первый жадный большой глоток, присел на дно своего детища. Закурил «Приму» без фильтра, сплюнул табачину, попавшую в рот и устало закрыл глаза.
Хочется мужичку, ох как хочется забыть Машку - бывшую жену. Да, пока не получается. Георгий женился в первый и, наверное, в последний раз, когда ему стукнуло тридцать восемь лет. Мария же до него успела «восемь раз» выйти замуж. У неё была плохая в Редькино репутация. Она слыла гулящей и пьющей, к тому же, весьма неряшливой особой. Не зря же, к ней прилипло погоняло «Сруля» Невеста была почти на десять лет старше жениха, но это мелочь по сравнению со всем остальным.
После четырех месяцев совместной жизни она запила и загуляла. Георгий застал жену в супружеском ложе с узбеком. Смуглый, темноглазый молодой мужчина, годящийся Машке в сыновья, что-то долго и горячо пытался объяснить одеревеневшему от шока Георгию. Пытался объяснить жестами, мимикой, толком не зная русского.
«Где она взяла узбека? Где его Машка нашла? Их в округе не было...» – гадал захмелевший Георгий и плакал.
Когда Грукогулов с родственниками и друзьями отмечал свое тридцатилетие, то вслух мечтал о жене-красавице, трех детишках, большом доме и хорошей машине...
Сейчас у Георгия нет родителей - умерли. У родственников своя жизнь, свои проблемы. Друзья? Один разбился на мотоцикле, другой – сидит в тюрьме, третий – уехал за длинным рублем на Север, четвертому до Георгия нет дела... Грукогулову через полгода стукнет полвека. У него никого и ничего нет. Лишь ветхий родительский дом и затянувшаяся душевная боль...
Допивая пиво, Георгий заметил на сумрачном небе одинокую звезду и подумал: «Посижу еще чуток, покурю и пойду на боковую...»
Мужичок проснулся от хриплого пения соседского петуха. Поежившись от рассветной прохлады и сырости, Георгий, тихо матерясь, вылез из ямы и поковылял досыпать в дом.
Заканчивался томный алый август, а Георгий не торопился на яму устанавливать туалетную будку. Ему понравилось поздними летними вечерами пить в ней, родимой, пиво и водку, курить, глядеть на звездное небо, грустить о прошлом и самую малость мечтать о будущем, которого практически нет. В яме он чувствовал себя защищенным, закрытым от зол мира, как, наверное, чувствует себя дикий зверь в глубокой норе. Георгию в яме было покойно и безсуетно, время словно останавливалось, замирало, особенно после спиртного.
Прохладным и ветряным сентябрем Георгий, сидя на старой подушке в яме, выпил бутылку дешевой водки и уснул. Ему привиделось, что он - младенец в животе матери своей. Вот-вот начнутся схватки, начнутся роды. Он, не желая вылезать из живота матери-ямы в земле, стал истерично дрыгать ногами и руками, биться головой о стены. В сдвинутом, бредовом состоянии он выкарабкался из ямы и по-волчьи завыл. Собрались соседи.
Несчастного увезли в психбольницу. Вернулся Георгий домой только в декабре. Белые снега и длинные ночи зимы усилили черную меланхолию Грукогулова.
В новогоднюю ночь мужичок, прихватив с собою бутылку водки, палку колбасы и несколько мандаринов, отправился в огород. Спустился в яму и встретил в ней бой кремлевских курантов. Безмятежно, вяло сидя на дне, он пил из горлышка водку, рвал зубами колбасу и блаженно глядел затуманенными глазами на праздничный фейерверк, устроенный зажиточными жителями села Редькино.
В два часа ночи Георгий стал петь непристойные песни из репертуара группы «Сектор газа». В начале четвертого ночи Грукогулов сходил к старой пучеглазой армянке Розе, торгующей «разливным армянским коньяком» по цене пятьдесят рублей за пол-литровый пузырь. Выпив сомнительного качества спирт, разведенный водой из-под крана и подкрашенный чайной заваркой, Георгий снова спустился в яму. Сидя в ней, ему почудилось, что он – Георгий Иванович Грукогулов – огромный член, а яма – половой орган земли. Мужичок, неуверенно держась за мерзлые, скользкие стены, посиневшими от холода руками, стал прыгать и горланить на всю округу: «Оп-гоп! Оп-гоп! Оп-гоп!..»
Чуть погодя его неожиданно сморило, потянуло в сон.
Под утро завьюжило.

В апреле, когда начал таять снег, соседи обнаружили труп Георгия. Он покоился на дне ямы в позе зародыша.
Июль, 2010г.

СНЕЖОК

Десятилетняя Карина после недели, проведенной в селе Редькино, заскучала. Ее дедушка Рафаэль с бабушкой Розой рано ложились спасть - еще было светло на улице. Вставали с первыми криками петуха Сосо. Постоянно были чем-то заняты. Карина же ложилась в полночь, вставала ближе к обеду. Соседские дети — или совсем маленькие, или уже достаточно взрослые. Поэтому подруг и друзей девочка не приобрела. Развлечение номер один — телевизор, но он брал только несколько центральных телеканалов, по которым не так часто, как хотелось девочке, показывали боевики и ужастики. Развлечение номер два — ноутбук, но он за время учебы в школе, увы, поднадоел… Старики с внучкой говорили на плохом, точнее, изуродованном русском, ибо Карина язык своих предков знала хуже, чем английский. Языком же Шекспира она владела на «3», хоть и училась в элитной спецшколе.
— Давай возмом Корыну на армарку. На армаркэ ынтэрэснээ, чэм кына илы цырка… — как-то сказал своей жене Розе старик Раф.
Рафаэль Карапетович, кроме того, что сапожничал, еще и скупал в отдаленных от городов деревнях поросят. Резал их и разделывал. Его жена же продавала мясо на сельском базарке и ярмарках, устраиваемых по воскресеньям в райцентре Редькино.
Девочке, в самом деле, было забавно находиться на ярмарке. Особенно ей понравились маленькие крольчата. Больше всех — белые.
— Дед, купи мне зайчика. Белого!
— Зачэм. Это кролык, а нэ зайчык.
— Ну, купи, дед. Я буду с ним играть.
Старый Раф насупился, нахмурился.
— Ну ладно, Корына. Куплу. Выбирай.
— Вот этот!
Старик с девочкой уже несколько минут стояли у клеток с кроликами. В одной из них, скукожившись и поджав ушки, сидело несколько маленьких крольчат.
— Я его назову Снежок. Он белый и пушистый.
— Лучше назови его Зефиром, — предложила полная, румяная и широкоплечая продавщица в военной маскировочной форме.
— Хочу Снежок!..
— Снег холодный. Зефир же белый, легкий и сладкий, — настаивала хозяйка кроликов.
— Нет! Снежок! — была упряма Карина.
— Жэнщын, что ты прыстал со своэй Зэфыр-кэфыром. Пуст будэт Снэжок-пырожок! — возмутился, повысил голос до крика старый Раф, да так, что стали оборачиваться люди.

* * *
Маленький и тихий, белый и пушистый, но, главное, живой крольчонок Снежок стал центром вселенной для Карины. Она забыла о плюшевом медведе и трех ярких дорогих куклах, умеющих говорить по-английски. Их она привезла с собою из Хренска.
Может быть, в девочке начал просыпаться материнский инстинкт? Проявлялось это в том, что она пеленала ушастого и насильно совала ему в ротик купленную в аптеке соску. Маленький же Снежок замирал, дрожал, пучил глазки, поджимал хвостик с ушками. Кроме соски, Карина пыталась засунуть и залить в роток своему «сынку» (так она его ласково называла) всевозможные вкусности: зефир в шоколаде, копченое сало, кока-колу, рахат-лукум, голландский сыр, сгущенное молоко, селедку пряного посола…Девочка всячески наряжала крольчонка. Хоть он и был мальчиком, она ему вешала на шею свои и бабушкины бусы, цепочки; вязала на уши и хвост банты немыслимых расцветок; прицепляла к всё тем же несчастным ушам клипсы с переливающимися всеми цветами радуги стекляшками — фальшивыми бриллиантами. Карина, не задумываясь, оголила своих гламурных кукол. Их наряды стали повседневной одеждой для Снежка. Он постоянно путался в игрушечных платьях, блузках и юбках, пачкал и рвал их. Девочка красила крольчонку роток яркой, кровавого тона помадой; постригала усы; опрыскивала его духами, туалетной водой, дезодорантами. Также она мастерила своему дружку из картонных коробок домики. И не только из них. Для этого годилось практически всё: и стулья, и табуреты, и тумбочка в спальне дедушки с бабушкой. Заставляла ушастого сутками безвылазно сидеть в «домиках»… Карина на себя со Снежком истратила не одну фотопленку. Бабушка Роза запечатлела их «мыльницей» в немыслимых позах, ситуациях, в разное время…

* * *
Прошло чуть больше месяца после покупки Снежка, и девочка стала терять к нему интерес. Жительница мегаполиса, наблюдая за тем, как её дед Раф режет и разделывает свиней, решила стать врачом. Она измеряла рулеткой длину кишок убиенных животных, вскрывала кухонными ножами их сердца. Но больше всего Карине нравилось, приводило ее в щенячий восторг — это играть в зубного врача-стоматолога. Для этого она брала свиные головы и плоскогубцами вырывала из них зубы; сверлила их небольшой ручной дрелью.
Старый Раф сердито ворчал на внучку, порой переходя на крик, за то, что она, играя во врача, к концу дня была вся перепачкана в свиных фекалиях и крови. Бабушка Роза сладким тихим голосом услужливо поддакивала мужу. Но Карина, будучи упертой и своевольной девочкой, продолжала свои забавы…
…Кролика же Снежка старый Рафаэль посадил в клетку по соседству с поросятами…

* * *
Алый и теплый, как кровь, август шел к закату. Скоро за любимой внучкой стариков приедет их младший сын Карлен.
— Сын! Дорогаа! Давай эще выпэм. Рэдко выдымса. Грэх нэ выпыт.
— Давай, отец. Давай.
— Сынок, закусывай холодца, — пела тонким, сладким голоском, суетилась мать Роза.
— Да, сын, бэры холодца. Эго твой мат сдэлал из нашэго пэтух…
— Из Сосо? — спросила Карина.
— Да. Ыз Сосо. Он начал на мнэ с зады прыгат. Я эму что, курыц? — ответил дед внучке. Малость помолчав, предложил: — Давай, сын, выпэм за твой дочка и мой внучка Корыну Корлэновну! Умна, кросыва дэвочка!..
— И добра! — вставила несколько слов бабушка Роза. — Она мнэ помогал ута и курэй потрошыт ы ощыпыват.
— Да, ы добра! — подтвердил старик.
Мужчины выпили по объемной рюмке самопляса(самогона), крякнули, стали молча обильно закусывать.
Из кухни в зал полился аромат домашней выпечки.
— Я сэйчас! Там! У мэна! — пожилая женщина вскочила со стула и махнула рукой в сторону кухни. — Сэйчас будут!..
Через несколько минут в зал с миской горячих румяных пирожков вошла довольная, смеющаяся Роза.
— Вот. Эштэ. Пока горачы.
Все набросились на пирожки.
— Вкусно, Корына?
— Да, бабушка.
— Это пырожок ыз твоя Снэжок! — сказал, обжигаясь домашней стряпней, старый Раф.
— Что?
— Ыз кролыка…
-А-а-а! Из кролика. Из Снежка. Вкусно. Спасибо! — с полным ртом поблагодарила своих бабушку и дедушку внучка…

Ноябрь, 2011г.

— Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…

«…ЛЮДИ ГОВОРИЛИ: «ОВЕРТОНЫ ПОХОЖИ НА СЕМЕЙСТВО ИЗ ДОБРОЙ СКАЗКИ… МАТЬ — НЕБОЛЬШОГО РОСТА, ОЧЕНЬ ПРИЯТНАЯ, ЖЕНСТВЕННАЯ, И ОТЕЦ — ВЫСОКИЙ, КРАСИВЫЙ, НЕМНОГО ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ, НО НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА… С ПИРАТСКИМ БЛЕСКОМ В ГЛАЗАХ, — начала читать любовный роман Барбары Картленд Лиза — девушка, которой под тридцать. Она не пользуется косметикой, в старомодных очках с толстыми линзами, за которыми глаза кажутся размером с семечку подсолнечника. Она по обыкновению сидит за столом у окна. Здесь, в сельской редькинской библиотеке, ей, наверно, придется работать до пенсии. После школы девушка два раза пыталась поступить в институт культуры, но не хватило баллов. Тогда Лизин отец — колхозный бухгалтер — устроил ее в библиотеку. Он, выставляя магарыч завклубом, наклюкался до чертиков. Девушка не желала, чтоб ее будущий муж (если он будет) походил на отца — плюгавенького, неряшливого, суетливого пустослова. Ей было очень жаль свою маму, которая всю жизнь проработала дояркой за пшеницу, за комбикорм, в лучшем случае за денежный мизер — копейки, и которая, к Лизиному ужасу, постоянно не досыпала, носила грубую одежду, не знала косметики и украшений, ни разу не была на курорте или хотя бы в Доме отдыха.
«…ЕЕ ВЬЮЩИЕСЯ ВОЛОСЫ РАСТРЕПАЛИСЬ НА ВЕТРУ, И СЕЙЧАС ОНА БЫЛА ПОХОЖА НА НАСТОЯЩУЮ БОГИНЮ ВЕСНЫ… ИДОНА РАССЕРДИЛАСЬ, ЕЕ ГЛАЗА ОТ ВОЗМУЩЕНИЯ СТАЛИ ТЕМНО-ГОЛУБЫМИ, КАК АЛЬПИЙСКИЕ ЦВЕТЫ. САМА ТОГО НЕ ПОДОЗРЕВАЯ, ОНА СТАЛА ЕЩЕ КРАСИВЕЕ…».
— Ты так, Лизавета, пожалуй, никогда не выйдешь замуж… — подтрунивал пьяненький отец, — у тебя два больших недостатка. Ты, увы, некрасива и тебе подавай не меньше принца на белом… кхе-кхе… «запорожце», кхе-кхе…
Лиза, глотая роман, жила жизнью героев: чистой, скромной и необыкновенно красивой девушки-сироты; маркиза с квадратным подбородком, малость потасканного, но зато благородного и богатого, как Крёз; алчных и коварных разбойников…
«…НЕ РАЗДУМЫВАЯ, ИДОНА ВЫСТРЕЛИЛА… ИДОНА УВИДЕЛА, ЧТО РАЗБОЙНИК ВЫРОНИЛ ПИСТОЛЕТ И УПАЛ ЛИЦОМ В ЗЕМЛЮ…
— И ВСЕ ЖЕ Я ВАМ БЛАГОДАРЕН. СПАСИБО. ВЫ СПАСЛИ МНЕ ЖИЗНЬ…» — поблагодарил героиню маркиз.
—Э-э… — рядом с кафедрой, переминаясь с ноги ногу, стоял Шустрик — бывший одноклассник Лизы. В школе он был худеньким, подвижным мальчишкой с шапкой вьющихся волос. Теперь же плешив, мешковат, краснолиц… И прозвище давно уже ему не подходит.
— Лиз, дай пару копеек! А-а?
— На максимку*?!
— Не-а-а. На хлеб. Есть нечего! — у него дрожат руки.
Лиза понимает, что он просит на максимку, но отказать не может. Шустрик — ее первая тайная школьная любовь. Девушка отсчитывает мелочь. Он глядит на поданные ему медяки, словно герой восточной сказки Абдулла на сокровища сорока разбойников:
— Спасибо, Лиз! Вы спасли мне жизнь…
Время близится к обеду. Девушка греет кипятильником в металлической кружке воду, заваривает вишневый лист — это чай. Достает из пакета свой обед: картошку в мундире, вареные яйца, несколько ломтиков хлеба. Не торопясь, ест и читает: «…НА ПЕРВОЕ ПОДАЛИ СУП ИЗ СВЕЖИХ ГРИБОВ, СОБРАННЫХ ДЕРЕВЕНСКИМИ РЕБЯТАМИ. ЗАТЕМ НА СТОЛЕ ПОЯВИЛИСЬ: ФОРЕЛЬ, ВЫЛОВЛЕННАЯ В ОЗЕРЕ, НОГА МОЛОДОГО БАРАШКА И НЕСКОЛЬКО ЖИРНЫХ ГОЛУБЕЙ, КОТОРЫХ ИДОНА РАЗРЕШИЛА СТРЕЛЯТЬ В ЛЕСУ…».
За окном носятся несколько поросят сапожника и мясника Рафаэля. Они катаются в жирной и густой, как домашняя сметана, только сочно-черной, грязи и громко хрюкают от удовольствия… Лиза читает: «…— ВЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ДУМАЕТЕ, ЧТО Я МОГУ ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ЧЕЛОВЕКА, ПУСТЬ ДАЖЕ ОЧЕНЬ БОГАТОГО И С ПОЛОЖЕНИЕМ, БЕЗ ЛЮБВИ? Я СКОРЕЕ БУДУ МЫТЬ ПОЛЫ И ОСТАНУСЬ СТАРОЙ ДЕВОЙ, ЧЕМ ВЫЙДУ ЗАМУЖ БЕЗ ЛЮБВИ…».
Девушка примеряет прочитанное, словно платье, на себя: «…Я устала от одиночества. Я бы сейчас вышла замуж за первого встречного. Только бы был добрым и не пил. Возраст, внешность, достаток не главное… Родила бы мальчика и девочку. Сначала девочку — няньку, а потом через три-четыре годика ляльку — мальчика…».
«…МАРКИЗ ОБНЯЛ ЕЕ… КАК БУДТО ОНА СМОТРЕЛА НА ЗВЕЗДЫ ИЛИ БРОДИЛА ПО ЛЕСУ, И ФЕИ ОКРУЖАЛИ ЕЕ… ЖАРКИЕ ГУБЫ МАРКИЗА ОБЖИГАЛИ ИДОНУ, ЕЙ КАЗАЛОСЬ, ИХ СОЕДИНЯЕТ НЕ ТОЛЬКО ПОЦЕЛУЙ, НО ОГОНЬ САМОЙ ЖИЗНИ… «…— ТАК ВОТ, ЗНАЧИТ, ЧТО ТАКОЕ ПОЦЕЛУЙ. А ПОЧЕМУ НИКТО РАНЬШЕ НЕ ГОВОРИЛ МНЕ, КАК ЭТО ПРЕКРАСНО? ТАК ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!..».
Лиза всего один раз целовалась. Она тогда выпила лишнее. Он — хренский длинноволосый и прыщавый паренек — залетный музыкант на проводах в армию Лизиного соседа. В памяти остались только слишком слюнявый рот паренька, пахнущий селедкой, и чувство гадливости… Девушке стало невыносимо тоскливо. На страницу книги упала слеза, другая…
«…ИДОНА ПОЧУВСТВОВАЛА, КАК НА ГЛАЗАХ ВЫСТУПИЛИ СЛЕЗЫ И ПОДУМАЛА, ЧТО ТАК ЖЕ, ДОЛЖНО БЫТЬ, СОЧИТСЯ КРОВЬ ИЗ ЕЕ РАНЕНОГО СЕРДЦА… — Я ЛЮБЛЮ ЕГО! Я ЛЮБЛЮ ЕГО, — СКАЗАЛА ОНА ГРОМКО…».
Лизе не хочется идти домой. Отец хронически пьян. Его бурные, с мордобоем скандалы с матерью. Девушка часто допоздна засиживается в библиотеке. За окном уже садится огромный огненный шар солнца. Она очарованно глядит на закат. У окна пробежала курица. За ней рыжий, бесхвостый петух. Скрылись из виду. Через мгновение парочка показалась снова. Петух стремительно настиг перепуганную, кудахчущую курицу и ловко энный раз взгромоздился на нее.
«…ОН СНОВА СТАЛ ЦЕЛОВАТЬ ЕЕ И ЦЕЛОВАЛ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ИДОНА НЕ ПОЧУВСТВОВАЛА, ЧТО ПОКИНУЛА ТЕЛО И УЛЕТЕЛА НА НЕБЕСА…».
Сумерки на улице сгущались. Отключили во всем селе свет. Девушка зажгла керосинку.
«…ГОРЕЛИ ДВЕ СВЕЧИ, ЯРКО ПЫЛАЛ ОГОНЬ В КАМИНЕ… ОН ВЗЯЛ ЕЕ ЗА ПОДБОРОДОК СИЛЬНЫМИ ПАЛЬЦАМИ И ЗАГЛЯНУЛ В ГЛАЗА: — Я ХОЧУ ТВОЕ СЕРДЦЕ… Я ХОЧУ ТВОИ МЫСЛИ, ТВОИ СНЫ… Я ХОЧУ ТВОЮ ДУШУ…
— ОНИ ТВОИ! ОНИ ТВОИ! ВСЕ ТВОЕ!
— НО Я ХОЧУ И ЕЩЕ КОЕ-ЧТО.
— А ЧТО?
— ТВОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНО КРАСИВОЕ ТЕЛО… ТЫ ДАШЬ МНЕ ЕГО?
— ОНО ТВОЕ!..».
Лиза поправила в лампе фитиль, чтоб не чадило. У девушки слегка кружилась голова от керосинового духа и прочитанного.
«…КОМНАТУ НАПОЛНИЛ АРОМАТ ЦВЕТОВ: ЗДЕСЬ БЫЛО ТАК КРАСИВО, КАК НИГДЕ НА СВЕТЕ…».
За дальним обшарпанным, давно не крашеным стеллажом заскребла мышь. Лиза глазами бездомной собаки обвела ряды никому ненужных, в большинстве никем не читаемых, пахнущих плесенью книг и тихо вслух прочитала: «— Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!..».

*максимка – как правило, низкокачественный спирт, разведённый водой из под крана.

90-е годы.- 2013г. адаптировано.

ПЕЛЬМЕНЬ

— Сколько он тебе, Света, дал времени на обдумывание? — спросила старшая сестра.
— Сказал, завтра зайти к нему в пельменную.
— Что ты решила?
— Никак не могу представить себя его женой. Он, Катя, намного старше меня. Я думаю, лет на двадцать — двадцать пять. И ниже ростом…
— Это мелочи! Будешь, как за каменной стеной.
— Но я его не люблю. Он не в моем вкусе… — нервничала младшая сестра.
— Ничего! Что твой нищий Сашка может дать? Что?
— Но я его люблю. Ждала из армии.
— Любовь, Света, это невроз. Он проходит. Вон как мы с Вовкой друг друга любили, а через три года разбежались. У меня на руках двое детей… Что, так все время и будешь торговать рыбой на базаре? Ты же о хренском медине* мечтала, а для него бабла* немеренно надо…
— Не знаю… — в глазах у младшей было замешательство, страх перед неприглядным базарным будущим.
— Займись аутотренингом. То есть вечером в постели, перед тем как уснуть, постарайся вспомнить внешние и внутренние достоинства Семена Потаповича. И то, что у тебя вызывает к нему уважение, усиливай… Допустим, он хорошо одевается. Тогда ты себе внушай: «У него хороший вкус, у него хороший вкус! Да-да, у него хороший вкус, раз он обратил внимание на меня!..».

* * *
Света долго не могла заснуть. Часы пробили полночь. Она ворочалась с боку на бок, ложилась на спину, живот, но сон не шел. За окном в холодной тьме, должно быть, возле мусорных контейнеров безутешно выл бездомный пес.
«Раз у него две пельменных и одна вареничная, значит, он умен, — думала девушка о богатом женихе. — Да-да, он умен, раз в такое смутное время находится на плаву… Но не эрудирован. Считает, что два Алексея и Лев - Толстые — это все один и тот же писатель. Но это мелочь. Он, скорее, математик. Да-да! В его деле нужен точный расчет, анализ, предвидение. Хотя, как я читала в газете, весьма большой процент «новых русских» добились благосостояния преступным путем. У него и татуировка на запястье. Наверное, темное прошлое… Глаза маленькие, жесткие. Поросячьи. Губы растягиваются в приторную улыбку, а в гляделках — лед. Рыжие редкие ресницы… У моего Сашеньки такие темные длинные ресницы, любая девушка позавидует… А что это я о Саше? Да-да. Семен Потапович. Шутит, как жлоб. То ущипнет, то начнет причмокивать, то поднимет указательным пальцем мой подбородок… Постоянно одна и та же прибаутка: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». Сальные анекдоты. Самодоволен, как индюк… Стоп! Что это я о плохом? Надо же хорошее найти и усилить. Он одевается хорошо и дорого. По моде. Правда, в его возрасте можно было бы обойтись без выбрыков. То кепка с бычьей мордой впереди, то пестрые, какие-то цыганские шарфы, то ботинки военного образца с блестящими клепками и лейблами… А этот толстущий золотой жгут на шее, которым взрослого дога можно удержать… Саша проще и элегантнее одет… Саша? Семен Потапыч! Что это я опять его в плохом свете выставляю?.. С ним я смогу поступить в институт, спокойно учиться, ни в чем себе не отказывать. Дом — полная чаша! Да! Полная чаша пельменей. Она улыбнулась, но это скорее была гримаса. Сейчас бы пельменей с перцем и уксусом… — она отчетливо вспомнила запах только что сваренных пельменей, едкий дух уксуса, аромат черного перца. Несколько раз сглотнула. Сейчас бы поесть чего-нибудь вкусненького, но в холодильнике только надоевшая килька и кислая капуста… Семен Потапович пользуется дорогими одеколонами, но слишком много выливает на себя. Рядом с ним становится дурно… А от Сашеньки пахнет яблоком. И он на голову выше Семена Потапыча. Но он беден, как и большинство… Саша… Семен Потапович… Сашенька… Потапыч…»
Мысли у Светы путаются. Она находится на грани между сном и явью. Девушке видится, что она зашла к Семену Потаповичу и ей подали пельмени. Они быстро скучковались в один огромный пельмень. Он шевелится, растет на глазах. В его облике появляется что-то знакомое, узнаваемое. «Семен Потапович, это вы?» — обращается она к монстру. Пельменеподобный Семен Потапыч спрыгивает с тарелки на пол и начинает лезть Свете под юбку. Она с отвращением чувствует, как по ногам елозит что-то влажное, скользкое, при этом чмокает. Девушка вскакивает со стула — и просыпается. Простыня сбилась, одеяло на полу. Свету знобит…
Вспоминает, что ей сегодня, как и вчера, как и завтра, стоять на базаре — торговать рыбой. Летом жара, рыбья вонь, от нее мутит. Зимой — собачий холод. На ногах валенки сорок последнего размера, на руках резиновые перчатки. Пальцы синеют, деревенеют, смерзаются… Покупатели? Они разные. С каждым выясняешь отношения…
— Не могу, не могу больше… — шепчет она, закрывая лицо руками…

* * *
Семена Потаповича она узнала со спины. «У него щеки выглядывают, как у хомяка», — подумала.
— Присаживайся, Светик. Пельмешки с уксусом, с маслом, со сметаной?
— С уксусом, пожалуйста.
Молоденькая официантка, заискивающе улыбаясь директору и оценивающе глядя на Свету, подала дымящуюся порцию, приправу.
— Перекуси, Светик… Ну, чо ты решила?.. Учти, кто не рискует, тот не пьет шампанского…
Когда Света запихнула в рот первый пельмень, Семен Потапович сжал своей пятерней ее руку. Девушка, почувствовав его влажную ладонь, увидев короткие пальцы-обрубыши, поросшие рыжим волосом, поперхнулась.
— Чо с тобой? Может, уксус крутой? Добавить воды?
Она припомнила сон. Представила, как эти рыжеватые клешни изо дня в день, из ночи в ночь будут ее щипать, щупать…
— Спасибо, Семен Потапович… Все нормально… Вы меня извините, но… — трудно было закончить фразу. Положив вилку на стол, сжав пальцы в кулак так, что ногти до крови впились в мякоть ладони, она выдохнула: — Но вы так меня торопите…
— Ну же!
Света за окном пельменной увидела знакомую полуумную уборщицу Олимпиаду, которая в рыбном ряду часто выпрашивала некондицию. Та с торжественным лицом аккуратно несла перед собой маленький кулечек с мятой килькой.
- Я… я согласна…

медин* - мединститут
бабло* - деньги

90-е годы. –2013г. адаптировано.

ЗА СТЕНОЙ

Октябрьская ночь – ни звезды. Суточный дождь. Ветер. Стонут голые деревья.
Большая поднадзорная палата психиатрической больницы города Хренска. Полумрак. Только тусклый, жидкий свет от единственной лампочки, выкрашенной в мутный зелёный цвет. Она висит над входом в палату. В помещение коек двадцать. Несколько пустуют. Больные спят. Бодрствуют четверо в дальнем углу палаты. Они тихо переговариваются. Впрочем, разговаривают трое. Четвёртый – хроник Витя не спит, потому что испытывает сильные, набегающие волнами, боли в животе, который стал уродливо огромным, словно у женщины беременной тройней. Тонкие жилистые ноги и руки, бритая угловатая голова хроника обтянуты жёлтой кожей. Глаза чуть голубоватые, почти белые – выпучены. В них животный ужас. Витя постанывает. Это похоже на скулёж побитого щенка: - У-у-у! У-у-у! У-у-у!
- И долго он будет выть? – словно сам себе задаёт вопрос наркоман Игорёк. Худенький паренёк, чем-то напоминающий недавно родившегося котёнка: оттопыренные ушки; редкие, жирные, прилизанные волосы; маленькие мутные глазки.
- Ему недолго осталось. День-два и вперёд ногами вынесут, - авторитетно заявляет алкоголик Николай Петрович – мужчина предпенсионного возраста с тёмными, словно прокопченными, лицом, шеей и руками. Это у него профессиональный загар – он сельский тракторист.
- Тётя Даша, медсестра, говорила, что он глотал таблетки, которые выкидывали больные. Он думал, что так быстрее вылечится. Я, например, никогда свои не пью. Бросаю в унитаз, - рассказывает Саша – детина тридцати пяти лет с умом подростка.
- То-то ты уже здесь четвёртый месяц. До белых мух будешь лежать, - подытоживает Петрович, - Чья очередь анекдот рассказывать? – поглаживая узловатой, мозолистой пятернёй волосатый живот, спрашивает мужик.
- Игоря! – выпаливает Саша, - Я только что рассказывал…
- Да-уж! Ты вечно детсадовские анекдоты травишь. Где ты их выкапываешь? – подаёт голос Игорь, - Ну-у, слушайте. Встретились пирожок с яйцами и булочка с маком. Туды-сюды. Ля-ля-фа. Договорились, что пирожок вечером к ней на чай заглянет. Настал вечер. Звонок в дверь. Булочка открывает, а на пороге стоят её знакомый пирожок и ещё двое. «Что это значит?» - недовольно интересуется булочка. « Не беспокойся, дорогая, они с капустой…» - успокоил её пирожок с яйцами.
Игорёк тонко хихикает. Петрович ухмыляется, видимо, не находя ничего смешного.
- Да-а! Хорошенькая женщинка, бабенция – та же булочка, - вздыхает тракторист.
- Ничего не понял, - в недоумении Саша, - Сейчас бы горячих пирожков с капустой и парного молочка. Пирожки. Целый бы тазик съел
- Сам ты пирожок с капустой! Ты хоть бабу голую видел? – с ехидцей интересуется Игорь.
- Видел. По телевизору, - на полном серьёзе отвечает Саша.
- То-то и оно, шо по телевизору, - молвит Петрович, - Я четыре раза был женат. Со многими сожительствовал. Теперь вот один. Когда шары залью – буйный. Какая дура это выдержит?
Полуночники не заметили, что, когда говорили о женщинах, хроник Витя перестал выть. Когда же умолкли, он принялся с новой силой.
- У-у-у! У-у-у! У-у-у!..
- Так мы с ним и не уснём до утра.
- А, вы, Николай Петрович, разве днём не выспались? – спрашивает Саша.
- Спать-то я спал, но все нормальные люди ночью дрыхнут…
В дверном проёме показался санитар.
- Эй, вы там, потише! Тоже мне нормальные. Все нормальные за стенами этого дома.
- У-у-у! У-у-у! У-у-у!.. – стонет Витя.
- Поставьте ему снотворное, - предлагает Игорь санитару.
- Уже ставили. Не помогает, - нехотя отвечает верзила в замусоленном,
когда-то белом халате и удаляется.
- У меня тоже было много тёлок. Покупались на травку и колёса, - хвалится наркоман.
- Дур много, - подытоживает тракторист.
- Николай Петрович, у вас в селе есть какая-нибудь одинокая женщина? Пусть с детьми. Я бы женился. Дом у меня есть, хозяйство, профессия хорошая. Шью дублёнки. От фабричной не отличишь. Деньги всегда есть, а вот хозяйки нет. Я поэтому, может быть, и заболел… Соседка у меня красивая. Замужем она. Смотрю на неё, а она словно без одежды, голая. И по ночам меня зовёт к себе, то есть голоса у меня появились. Боюсь её.
Боюсь женщин. При них робею. Слова путного сказать не могу. Или молчу, или одни глупости говорю…
- Святой ты человек, Санька. Тебе бы хитрости и злости немного, - зевая во весь рот, изрекает Петрович.
- Зачем хитрость и злость? Я верующий.
- У-у-у! У-у-у!.. – подаёт голос хроник.
- Добро, Санька. Я пригляжусь. Поспрашиваю, - обещает Петрович,- Давайте-ка, мужики, спать.
- И мальчики тоже, - хихикает в ладошку Игорь.

* * * * * * *
Раннее серое утро. Всё небо обложено тяжёлыми, набухшими тучами. Они сеют холодный дождь.
Вся палата просыпается от душераздирающего вопля хроника Вити. У него агония: из беззубого рта идёт пена; глаза того и гляди выскочат из орбит.
Слышится топот ног в коридоре. Видимо, санитар, очнувшись от зыбкого сна, побежал за медсестрой. Минуту спустя, появилась Даша – маленькая, пухленькая женщина лет сорока, с мягким взглядом карих глаз. В руках у неё шприц с обезболивающим.
- Потерпи, Витя. Потерпи, мальчик, - успокаивает она и ставит укол.
Ей помогают двое угрюмых санитаров. Они зевают и протирают глаза.
Витя затихает.
Перед пересменкой Даша опять заходит в палату.
- Ну, как ты, Витя? – спрашивает она, поглаживая ему голову.
Хроник пытается улыбнуться, но получается некая безобразная обезьянья гримаса: - Хо-о-шо, - подаёт голос он.
- Хочешь домашнюю плюшку? – она вынимает из кармана, хорошо отглаженного белоснежного, халата пакетик с булочкой и подаёт обречённому. Он морщится, кривит рот, отстраняет гостинец слабой рукой.
- Что же ты хочешь, миленький?
- Жещ-щину!
У медсестры в глазах появляются слёзы. Минуту спустя Витя умирает.
- Женщину ему надо было, - басит старый санитар, - А, дали бы ему бабу, так он не знал бы, шо с нею робыты. Инвалид с детства.
- Да, Тарасович, да, - кивает она, - Кому-то жизнь даёт всё, а кому-то ничего. Витю грудным ребёнком нашли в мусорном баке. Он тогда весь посинел от крика и холода. Практически всю жизнь провёл у нас. Это не жизнь, это ад…
Слышится тихий плач. Это Саша. Медсестра осторожно, словно боится спугнуть, приближается к нему: - Не надо, Саша. Не надо. На, возьми булочку. У нас плохо кормят, а ты такой большой…

90-е годы – 2013г. адаптировано.