Автор: Евгрид

На десятые сутки я начал приходить в себя. Меня отвязали от койки и разрешили пойти искупаться. После душа я переоделся в чистую пижаму, перестелил кровать и, уже спокойно и уверенно, пошел обедать в столовую. Поначалу, все обходилось без эксцессов. Когда я пошел за добавкой компота, ко мне вдруг подскочил какой-то хилый очкарик и изо всей силы двинул мне кулаком поддых! От неожиданности я сложился пополам, чашка с компотом отлетела далеко в сторону, опрокинув на меня содержимое, а сам я грохнулся напол, прибольно ударившись локтем о ножку стола.
- Только не вздумайте отвечать! – крикнул мне очкарик по-русски. – Великодушно простите и забудьте! Поверьте, я не хотел вам зла!..
- Придурок, ты че, совсем охренел? – заорал я на том же великом и могучем.
- Молчите, ради бога, молчите! Или мне придется ударить вас по голове! – крикнул нападавший и уже размахнулся для нового удара.
Ну, я долго раздумывать не стал и крепко врезал ему справа в челюсть. Чувак отлетел назад и упал на столик с закусками, аккурат попой в салат.
Дружные апплодисменты зрителей (пациентов нашего отделения) были мне наградой.
Тут же подскочили трое санитаров, схватили меня и потащили на отделение.
- Что, Шизкиель, - стал укорять меня Шломо. Он сегодня дежурил во вторую смену. – Опять дерешься? И с кем связался! С этим новеньким... Нет у тебя совести никакой!
- Да он первый меня ударил! – теперь разговор шел на иврите.
- Да, я видел. И он за это будет наказан.
- На всех карцеров не напасетесь! – крикнул новенький, которого тоже быстро скрутили.
- Правильно. Поэтому проффесор Гринович будет привязан в своей палате. А ты опять на сутки на свою коечку в холодную...
Последняя фраза относилась уже ко мне.
- Это несправедливо! – возопил я. – Я ему ничего не сделал! Он первый начал! И еще раз хотел меня ударить!
- Ладно, ладно, - медбрат привык здесь уже ко всему, и подобные разборки были для него делом обычным. – Скажи спасибо, что брат Махмуд сегодня в отпуске. А то бы точно огреб по полной. Я тебя только на часок привяжу. Захочешь в туалет – позови. Дверь я не закрою.
- Это не справедливо!
- Справделивость у Врат Справедливости, - скаламбурил он. «Шаарей Цедек» - «Врата Справедливости» - так называлась одна из израильских психиатрических больниц.
– А у нас больница называется Гея, - добавил медбрат.
- Есть такая планета Гея, - сказал я.
- В самом деле? – удивился Шломо, привязывая меня ремнями к койке карцера.
- Да. Гея – это наша Земля. Это по гречески, - авторитетно сказал я.
- Значит, ты недалеко улетел. Кстати, когда в следующий раз будешь мыть звездолет, не забивай сточную трубу грязной одеждой. А то в прошлый раз из-за тебя все отделение залило.
- Ладно. Постараюсь.


В конце концов, как говорил герой сказки «Перевернутое Дерево»: «У каждого падишаха своя болезнь». Я себя считал космическим кораблем, бороздящим просторы Вселенной. Иногда «корабль» надо было мыть «темпоральным полем». Что я и делал. А трубу я случайно закрыл. Поэтому вода «темпорального поля» затопила полстанции (отделене «гимел»).
Вообще, после интенсивного курса уколов перфенана, я уже начинал понимать, что со звездолетами я немного погорячился. То есть, возможно я и лечу в космосе, но при этом не покидаю своей родной планеты, и уж никак не являюсь сам космическим кораблем.
В общем, я лежал плотно привязанный за все четыре конечности к кровати и думал... Нет. Я не думал о бренности бытия. Я думал о том, что где-то есть «наземные орбитальные станции» и похуже, чем наша Гея. И кормят там всяким дерьмом, и «твердое топливо» (таблетки) там хуже, и медперсонал зверье.
Зато «там» привязывали полотенцами. Благодаря чему, через полчаса определенных усилий можно было освободиться. Здесь же сопротивление было совершенно бесполезно. Это был уже далеко не первый мой «залет на дурку» и кое-какой опыт у меня имелся.
Я посмотрел в окно. За окном накрапывал январский дождь, маленькая птичка чирикала на ветке кустарника неподалеку и зоркими глазками поглядывала в мою сторону.
Вот бы и мне стать такой птицей...
«If I could fly away...» - вспомнил я песню Франка Дюваля.
Да, если бы я мог улететь отсюда куда-нибудь далеко, в счастливый мир Любви и Счастья! Туда, где нет психушек, психов и психиатров...
- Извините, к вам можно?
В дверях карцера стоял профессор Гринович. На левой щеке у него сиял огромный синяк.
- А, значит тебя не привязали! – я просто готов был разорвать его на куски. Ремни мешали.
- Извините меня пожалуйста. Просто если бы я вас тогда не стукнул, мне пришлось бы вылить чан с кипятком на ногу главного врача.
Он говорил совершенно серьезно.
- Зачем? – обалдел я.
- Чтобы «Хамас» выпустил нашего солдата – Ноама Нурита.
- Не понял...
- Это трудно понять, - Гринович замялся, поправил треснутые очки на длинном носу, потом протянул мне стакан с колой. – Вот, выпейте это!
- Что это?
- Кока-кола.
- Я не хочу пить.
- Надо.
- Для Ноама Нурита?
- Для него.
Я протянул руку, насколько мне позволял ремень, взял стаканчик и отпил глоток. Это, и в самом деле, была кока-кола.
- Выпейте все до конца.
Я допил газировку.
- Спасибо! – сказал он, взял у меня из рук пустой стаканчик и вышел из комнаты.
Я был в полном апофигее... Вот это шиза! Высший пилотаж! Ну, тогда он здесь надолго...
Вообще, с учеными это бывает. Интересно, а он профессор чего? Математики, наверно. Помню был у нас в Бар-Илане такой профессор Янузовский. Ходил в жуктом тряпье – штаны нестиранные, наверное, лет двадцать, перепачканная мелом дырявая футболка, стоптанные туфли. Кстати, говорят – гений!..
Хотя я на его лекциях не понимал ровным счетом ничего. И не потому что материал был сложный, а из-за его идиотской дикции. Он чего-то там тихо шепелявил себе под нос, и, даже сидя в первом ряду, разобрать что-либо из его речи было совершенно невозможно. И почерк у него был такой, что вместо цифр получались какие-то египетские иероглифы. Ему было больше семидесяти, а ни семьи, ни детей, ни, тем более, внуков у него не было. Да... Нецелованный был проффесор, одним словом.
Так я лежал в холодном неотапливаемом карцере в одной тонкой пижамке и ждал своего часа.
И спасение пришло. В лице медбрата Шломо.
Он вошел в мою комнату с металлическим ключом в руке, открутил болты на ремнях, и я, наконец, обрел свободу.
- Скажи спасибо господину Гриновичу, - сказал мне Шломо. – Это он меня упросил тебя освободить. Говорит, если я тебя сейчас же не освобожу – сорвется сделка с Нуритом.
- Так я, значит, в роли хамасовского террориста выступаю? – усмехнулся я.
- Не совсем. Знаешь, ты зря смеешься. Пойди, лучше, поговори с профессором. Ты же любишь физику. Он тебе пару теорий интересных подкинет. Глядишь, и твой звездолет лучше летать будет.
- Так он физик?
- Да. В Бар-Илане преподает. Ты же тоже там учился?
- Было дело... Когда он поступил?
- Только вчера. Мания в самом разгаре. Он тут нам такую лекцию о паравселенных прочитал! Теория этого... Еврета... нет... Евреета...
- Эверетта?
- О! Ты ее знаешь?!
- Конечно!
- Уважаю! – медбрат пожал мне руку. – Ну, значит, вы не случайно здесь встретились... Заодно объясни ему, как заказать себе личный шкафчик. А то у него уже все вещи украли. Включая мобильник и старые носки.
- А ты сам не мог ему это объяснить?
- А он меня не слушает. Для него судьба нашего солдата важнее мобильного телефона.
- Ясно. Тяжелый случай.
- Ничего. Здесь хорошие лекарства...
Я вышел в коридор. В коридоре было заметно теплее, чем в карцере, я согрелся, повеселел. Ну, настолько, насколько можно быть веселым в «веселом доме». В патио Лилит танцевала под песни Эяля Голана. Музыка неслась из маленького музыкального миницентра Ицика Дрюкмана, старого наркомана из Гиват-Шмуэля. Лилит была красотка. К тому же все время строила мне глазки. Ей было всего восемнадцать и мне она очень нравилась. Но меня предупредили, что у нее «синдром жертвы» и она очень любит «играть в изнасилование». При том что она законченная нимфоманка. Она сама постоянно открыто флиртует с мужчинами, а когда доходит до постели, кричит что ее изнасиловали.