|
Любимые хорроры с элементами мистики.
|
|
|
NosferatU911
|
#1 | Понедельник, 18.06.2018, 22:22
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Нектар Даргеи
Если тебе когда-нибудь попадёт в руки нектар Даргеи, то ты, наверное, из тех, кто ищет его всю сознательную жизнь, так что указаний, что с ним делать, тебе не надо.
В общем-то, всё просто, по крайней мере, поначалу. Уладь свои дела (на случай, если пойдёт реакция отторжения), а потом? Потом пей до дна.
Следующие несколько месяцев будут наименее приятными из всех. Организм перестанет нормально держать в себе еду, но до полного избавления от необходимости есть ещё очень далеко. То же самое и со сном. Изменится цвет крови, из-за чего сосуды будут сильнее выделяться под кожей. Готовься, будут несколько вросших частей тела - всякие мелочи типа пальцев, ушей или зубов, обычно то, что соприкасается с кожей. Сделай прививки для иммунитета, потому что на медосмотр ты уже больше никогда не пойдёшь. И ничего более открытого, чем длинный плащ, скорее всего, не наденешь.
Рано или поздно шрамик на твоём животе начнёт "разлечиваться", и через несколько дней превратится в гноящуюся рану. За неделю из неё появятся три вещи. Первый объект будет чем-то напоминать маслянистый чёрный орех бука, из него может торчать зуб или два. Когда ты умрёшь, кто-нибудь его найдёт и сделает новую порцию нектара Даргеи. Поэтому спрячь его хорошо, пускай потомки поразвлекаются.
Второй объект, в общем-то, похож на комок переплетённых сосудов размером с теннисный мячик. Некоторые сосуды будут лопнувшими - они будут сочиться чем-то чёрным и жирным. Весь этот комок будет на что-то намотан. Потом он задёргается, и будет виден скорчившийся эмбрион, лишённый кожи. Жить он будет секунд двадцать максимум. Останки сожги.
Что до третьего объекта…
Ну, проще всего так его и называть - "третий объект".
Эту штуку посади там, где тебе угодно. Советую выбрать то место, где ты не против будешь провести остаток жизни, а никто другой не сунется. Например, на заднем дворе, или, если живёшь отдельно - в подвале. Главное, чтобы была плодородная почва. Копай на глубину не меньше полутора метров. Под землю оно не хочет, так что усерднее набрасывай грязь. Если, закопав его, ты всё ещё можешь его расслышать, начинай сначала - это недостаточно глубоко.
Его сосуды (или скорее корни) потом полезут во все стороны, вырастая примерно на полметра за год твоей жизни. Трава и растения станут жёсткими и ломкими, а могут стать чёрными и маслянистыми, или примут окраску и текстуру, как у паучьего укуса или рисовой бумаги. Это действует и на древесину: тихими ночами будет слышно, как пульсируют сосуды в стенах дома. Земля начнёт загнивать от мёртвых зверей и насекомых. Траву на газоне не коси - кровью хлещет как чёрт знает что.
Это - твоё убежище.
Какие бы невзгоды или раны не донимали тебя снаружи, здесь ты будешь в безопасности и добром здравии. Вернее, в том, что для тебя теперь является "добрым здравием". А если тебе кто-то очень досадил, приведи их в гости. Замани. Так или иначе, зараза в них попадёт, будь то споры в лёгких, укол шипа, налёт на коже. Их будет рвать кровью, а в крови будут копошиться крохотные сороконожки. Они будут испражняться свой спинномозговой жидкостью. Глаза жертв сначала начнут течь, потом из них что-то вылупится, а в глазницах вырастут маленькие шипы и колючки. Но они не умрут ещё несколько месяцев, а может быть, несколько лет. Доктора будут поставлены в тупик, да и сам процесс охуенно интересный.
Хватит для начала. Научишься по ходу дела. Многому научишься. Просто если бы я тебе всё и сразу рассказал, ты бы, может быть, и передумал.
Но что бы ты не делал, храни его всей своей жизнью, всей душой. Если думаешь, что можешь его потерять - откопай, убей его серебряной иголкой, пусть когда-нибудь кто-то сделает ещё один. Ощущения будут, словно ты пронзаешь своё сердце, но даже это лучше, чем если оно попадёт не в те руки.
Потому что ты теперь Хранитель.
А их лучше держать порознь.
Коровья смерть
В детстве почти все лето я проводила в деревеньке Прудовье у деда и бабушки. С тамошними ребятами мы допоздна пропадали в местном березняке или на тихой теплой речушке безо всякого присмотра.
Но было одно-единственное место, куда бабушка настрого запрещала ходить — старый коровий выгон под горой. Долгое время этот запрет был для меня необъяснимым — место спокойное, много земляники... Как вы уже могли догадаться, на старый выгон я бегала тайком, за чем однажды меня и застали. Бабушка даже не стала ругаться, просто рассказала мне эту историю.
Скота в то время было много на каждом дворе: и коровы, и свиньи, и куры. У бабушки, естественно, тоже была корова — бело-рыжая, с человеческим именем Света.
Но однажды вечером стадо вернулось в деревню без Светки. И дед, и бабушка ходили на выгон, бродили по лесу, искали по дворам. Когда усталые и злые вернулись домой, то обнаружили корову понуро стоящей у ворот. Бабушка загнала ее в стайку, и вся семья легла спать.
Зайдя наутро в стайку, бабушка увидела, что корова лежит на сене, подогнув ноги. При виде хозяйки Светка жалобно замычала, но не поднялась. Бабушка заметила, что на левом боку шкура у нее как-то странно свисала, словно смятая, а шерсть была чуть заметно опалена. Корова не ела, даже воду не стала пить. Поняв, что со Светкой происходит что-то неладное, бабушка решила отвести ее к деревенскому ветеринару, пожилой Галине Петровне.
Бабушка стала обвязывать кривые коровьи рога веревкой — так обычно водят в селах скот. Внезапно раздался тихий сухой хруст, и Светкин левый рог просто отвалился, оставив красно-розовый неровный «пенек». Охнув, бабушка бросилась звать Галину Петровну.
Ветеринар долго корову осматривала, ощупывала. Та уже не мычала, только грустно смотрела на людей своими глазищами. Потом Галина Петровна сказала, что не понимает, что такое с животным случилось, но Светка явно долго не протянет, и лучше бы ее заколоть.
Так и сделали, как только дедушка вернулся с работы. Как только шкуру разрезали, корова из нее буквально выскользнула — часть мяса будто растворилась, превратившись в грязную, какую-то мыльную кровавую жижу. Воняло на весь двор так, словно мясо тухло уже неделю. Внутренности были целыми на вид, но в руках разваливались на куски, изо рта ошметки языка вылились вместе с зубами. Даже кости, особенно с левого бока, уже покрылись желтоватыми трещинами.
Дедушка увез останки далеко за деревню и закопал. Они долго опасались, что могли заразиться от Светки этой кошмарной болезнью, но ничего больше не случилось. Пастух больше не выгонял коров на тот луг — опасался, а бабушку туда калачом не заманишь.
Я же, услышав ее рассказ, старалась к выгону не приближаться и долго ломала голову: «Что же случилось с бабушкиной коровой?». Может, конечно, и выдумала это бабушка.... Вот только зачем бы?
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#2 | Понедельник, 18.06.2018, 22:24
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Диета дядюшки Айнтопфа
Предобеденный моцион, совершаемый отставным полковником полиции Фридрихом Краузе, был сродни его же манере посасывать во время чтения газет древнюю трубку из корня эрики: трубка давно не разжигалась, ибо доктор Шварц запретил полковнику курить, но без зажатого в зубах мундштука оказалось невозможно предаваться размышлениям о политике и о погоде. «Привычка — вторая натура», — отмечал полковник, устраиваясь в любимом кресле у камина и готовясь извлекать из пустой трубки противный, но уютный присвист. «По привычке живётся, а отвыкнешь — помрёшь!» — старчески вздыхал он, выходя в полдень из дома. Он много лет брал обеды в кухмистерской «Холодная утка», и когда та закрылась, обнаружил, что без ежедневного терренкура у него пропадает аппетит, а то и случается несварение.
Потомственный владелец кухмистерской Август Акерман, дядюшка Айнтопф, как все звали его, три года назад отбыл на курорт поправлять пошатнувшееся здоровье и с тех пор не подавал о себе никаких вестей. Такое исчезновение, впрочем, было вполне в духе этого авантюриста, что когда-то в Бразилии выпытывал способ приготовления ямбалайи, на Гаити учился делать пунш с тропическими фруктами, а в Эквадоре раскрывал секреты цыплёнка по-пиратски: поводов для тревоги нет, говорил себе полковник, дядюшка Айнтопф просто вспомнил свою морскую молодость и захотел обогнуть глобус ещё пару раз.
Будучи сыном кухмистера и внуком кухмистера, Август с детства понимал, что и его жизнь рано или поздно окажется прочно связанной с семейным бизнесом, поэтому однажды твёрдо решил: прежде чем надеть колпак шеф-повара и занять место отца он как следует посмотрит на мир за стенами кухни, дабы было что вспоминать, целыми днями стоя у плиты. Вот почему, едва достигнув совершеннолетия, он сбежал из дома и нанялся в торговый флот.
Дядюшка Айнтопф с большой охотой расписывал пережитые на коммерческих судах приключения — в основном сугубо броматологического характера. «Капитан либерийского сухогруза, на коем я как-то ходил, был страшный лакомка, — так начинал кухмистер одну из своих историй. — Он прямо-таки поселился на камбузе, постоянно пробуя мою стряпню, и к обеду успевал так напробоваться, что за столом в него уже ничего не лезло. Я же, как вам известно, был весьма любознательным коком, и в каждом порту записывал десятки рецептов кушаний из местных даров земли и моря. Эти кушанья я сперва, разумеется, испытывал на себе, но мой капитан и тут урывал свою долю. И вот однажды не успел он донести ложку до рта, как вдруг покрылся красными пятнами и стал задыхаться — у бедняги обнаружилась жуткая аллергия то ли на жаботикабу, то ли на тамарилло, не помню точно. Его откачали, и после этого инцидента он, к счастью, перестал появляться в моих владениях... А вот живот у него не болел никогда, что бы он ни сожрал!.. Между прочим, — добавлял дядюшка Айнтопф, потягивая лимонный крюшон, ласково называемый им «лимонадиком», — я собираюсь когда-нибудь переработать все мои записи и воспоминания в поваренную книгу — о, это будет бестселлер!..»
Почти двадцать лет беглый Август провёл на борту лайнеров и трампов, исправно посылая родителям деньги, открытки и сувениры. Письмо от матери, сообщающее о смерти отца, настигло его у берегов Ямайки. Покорившись предначертанной судьбе, он вернулся домой, женился на молоденькой Марте Гермелин, завоевав девичье сердце морскими историями и экзотическими ужинами, и не без материальной помощи её родителей превратил унаследованного «Золотого гуся» из захиревшей забегаловки в маленький симпатичный ресторан, переименованный в честь любимого напитка.
Расходы на дизайн и ремонт окупились весьма скоро — еда в «Холодной утке» быстро стала знаменита изумительным вкусом, высокой питательностью, низкой ценой и замечательным разнообразием. Это привлекало не только местных жителей: иностранные туристы, заглянувшие к Августу, чувствовали себя как дома. Для венгров готовился гуляш, паприкаш или пёркёльт из телятины, для японцев — темпура или яйца «Окинава», а турки, коих в городе становилось год от года всё больше, могли обнаружить в многопищном меню не только десятки сортов кебаба, пилава и прочей восточной снеди, уже давно утратившей национальность, но и натуральное alaturka yemeği с названием вроде «Рваный тюрбан», «Имам упал в обморок», «Это нравится султану», «Палец визиря» или «Женское бёдрышко».
Однако прозвище Августу заслужили вовсе не чужеземные кушанья, а дежурные блюда кухмистерской — густые супы, как бы первое и второе в одном горшочке: егер-айнтопф (мясо с овощами по-охотничьи), цюрхер-айнтопф (мясо с овощами по-цюрихски), линсен-айнтопф (чечевичное рагу), эрбсенсуппе (гороховая похлёбка), пихельштайнер, названный так в честь баварской горы, кассельское брашно «тряпьё и блохи» и вкуснейшее яство с совсем уж гадким названием «моппелькоцe», то есть «собачкина рвота». Эти блюда, по мнению консервативных в еде бюргеров, удавались кухмистеру особенно хорошо.
Но сам он любил не только немецкую пищу. Айнтопф восторгался французской кухней (за исключением nouvelle cuisine, принёсшей сытность в жертву презентабельности), уважительно отзывался о русской и тепло — об итальянской, немного побаивался своеобычных китайских харчей... и всеми вкусовыми сосо́чками языка презирал североамериканское быстрое питание. «Душа жива горлом, как говорят в Турции, и я скорблю о душах американцев! — гремел он, если в его присутствии кто-то неосторожно заводил разговор о фаст-фуде. — Ибо настоящая котлета по-гамбургски — это вовсе не пережаренная лепёшка перемороженного говяжьего фарша, и я берусь доказать вам это! А если вы захотите отведать картошки по-французски, то я приготовлю вам не картофель фри, а «картофель для гурмэ», запечённый в пергаменте и протёртый с мускатным орехом, сливочным маслом и сметаной — и тогда вы поймёте, что за дерьмо вы кушали раньше! Прошу прощения! О сосисках же и говорить нечего, ибо немецким колбасникам во всём мире нет равных, и слава Богу, что у янки хватило стыда переименовать их синтетические непотребства из франкфуртеров в хот-доги!.. Приятного аппетита!»
К сорока пяти годам Айнтопф потерял бо́льшую часть волос, обесцвеченных ранней сединой, приумножил лишний вес и заработал все три звезды Мишлен, снискав славу кулинара, которому по силам состряпать даже баснословного короля кушаний — паштет «Сузерен»; тогда-то его и стали титуловать дядюшкой. А когда ему исполнилось пятьдесят, горожане купили в складчину золотые наручные часы, выгравировали на корпусе краткую дедикацию («Нашему драгоценному ресторатору») и вручили их юбиляру в знак почтения и любви.
Последнее время дядюшка Айнтопф жил бобылём: фрау Акерман скончалась от рака желудка, так и не успев подарить мужу наследника. Мрачный символизм её гибели напугал многих завсегдатаев «Холодной утки», разогнал почти весь персонал и слегка помутил рассудок дядюшки Айнтопфа: он вообразил, что кухмистерская приревновала его к Марте и свела её в могилу.
Дядюшка Айнтопф начал бояться «Холодной утки». Зайдя на кухню, он ощущал чьё-то весьма недружелюбное присутствие. Аромат пряностей стал казаться траурным запахом бальзамирующих снадобий. Волнистый жар, источаемый плитой, навевал мысли о преисподней и вызывал головокружения. Холод от рефрижератора мерзкими слизняками всползал по ногам и учащал пульс. Дядюшка Айнтопф старался подолгу не задерживаться в помещении, ставшим столь макабрическим, и всё чаще и чаще блюда его подавались полуготовыми...
Стоял пасмурный октябрьский полдень. С похорон Марты прошло ровно три месяца. Дядюшка Айнтопф готовил обед для полковника (как всегда по вторникам, это был суп «Сен-Жермен» из зелёного горошка) и внезапно почувствовал, что сейчас умрёт. Охваченный пронзительным ужасом несуществования, он отшвырнул поварёшку и со сдавленным воплем «Помогите!» кинулся прочь из кухни.
— Что стряслось, Айнтопф? — закричал полковник, прибежав на шум и увидев иссиня-белого, как нежирное молоко, кухмистера.
— Уф! — немного помолчав, выдохнул тот. Дыхание отдавало анисом, ибо дядюшка Айнтопф утром попробовал оглушить своих иррациональных демонов приличным зарядом пастиса. — В жизни не испытывал такого дурацкого ужаса — даже во время шторма в окрестностях Бермуд!.. — Тем не менее, на его щёки уже начал возвращаться румянец. — Матушка, упокой Господь её душу, когда-то рассказывала мне, что привидения способны нагонять на человека сильнейший испуг; наверное, это был призрак моей Марты, упокой Господь её душу, или чей-то вредный дух, поселившийся здесь...
— Это был панический приступ, — констатировал доктор Шварц после того, как в его клинике дядюшка Айнтопф по настоянию полковника прошёл все круги медицинского осмотра. — У вас нервное переутомление, друг мой. В остальном, если не считать ожирения, вы вполне здоровы. Я могу назначить вам что-нибудь успокаивающее, но поездка на курорт и хороший отдых будут куда полезнее таблеток. В случаях, подобных вашему, бальнеология и климатотерапия вкупе со сменой обстановки творят подлинные чудеса.
Дядюшка Айнтопф поступил согласно предписанию. Сообщив приятелям, что направляется в Висбаден, он уехал — и как в воду канул.
Больше трёх лет его кухмистерская стояла закрытой, и полковник уже начал сомневаться в том, что когда-нибудь она откроется снова. «Боюсь, эта утка уже совсем, совсем остыла!» — печально думал он, медленно шагая по Линденштрассе мимо промокших тополей с радужными каплями талой влаги на покуда голых ветвях. А липы на улице отчего-то не прижились, хотя и успели дать ей название.
Чтобы не выглядеть дураком в своих же глазах, полковник ежедневно делал вид, что идёт не проверять кухмистерскую, но купить свежую прессу в магазинчике на углу. Расплачиваясь с продавцом, полковник сквозь витринное стекло мог отлично видеть фасад «Холодной утки». Обычно двухэтажное приземистое строение, облицованное диким камнем, ненадолго удостаивалось внимания, однако в этот раз у дверей копошился господин в сером плаще, а рядом с ним стоял громадный чёрный чемодан на колёсиках.
Взволнованно сжимая в неловких руках газетный рулончик, полковник приблизился к означенному господину. Тот, тихо чертыхаясь, никак не мог провернуть ключ — вероятно, в замке за годы бездействия застыла смазка. Незнакомец был высок и строен, его чёрные как смоль локоны трепал мартовский ветерок.
— Доброго дня! Вы, должно быть, новый владелец сего некогда славного заведения? — с неодобрительным любопытством отнёсся к нему полковник.
Незнакомец повернул голову и широко улыбнулся:
— Не новый, а старый! Добрый день, герр Краузе!
Да, это был дядюшка Айнтопф, — но как удивительно он изменился! Немудрено, что полковник не узнал его. Висбаденские воды принесли самые положительные результаты, и ныне кухмистер в свои шестьдесят пять выглядел так же цветуще и свежо, как четверть века назад, когда с палубы ямайского банановоза вновь ступил на твёрдую землю родной страны.
Нет, не совсем так: лучше, гораздо лучше! От брюшка не осталось ни малейших следов, под одеждой угадывались крепкие мускулы. Зубы, всегда бывшие несколько неровными от природы и жёлтыми от арабики и сирийской латакии, выпрямились и приобрели дивную белизну. Чёрт побери, подумал ошеломлённый полковник, да он не только помолодел лет на тридцать, он подрос на добрую дюжину сантиметров!..
— Айнтопф, шлюхин ты сын! Ты... — Полковник не находил слов. — Ты что, воспользовался услугами пластических хирургов?
Дядюшка Айнтопф зашёлся неприятным лающим смехом, нимало не похожим на прежний тряский гогот жовиального толстяка.
— Что, хорошо я выгляжу? Это результат диеты моего изобретения! Я непременно расскажу о ней — и не только вам.
Тут замок хрустнул заржавленными внутренностями и наконец-то поддался.
— Ага!.. Заходите, герр Краузе. Я вернулся, и это необходимо отметить! В погребе у меня должна быть бутылочка отменного фрамбуаза, а в буфете наверняка отыщется пара не слишком пыльных бокалов...
Весть о возвращении и преображении дядюшки Айнтопфа, пущенная полковником, облетела город за считанные минуты, и вскоре у «Холодной утки» собралась приличная толпа. Тёмно-зелёные портьеры с фальбалами закрывали окна, поэтому понять, что происходит в ресторанчике, было нельзя, а зайти внутрь почему-то никто не отваживался.
Примерно через полчаса дядюшка Айнтопф вышел к людям. Его появление вызвало оглушительный фурор.
— Это потрясающе! Это совершенно невероятно! — восхитился репортёр городской газеты, протиснувшись сквозь возбуждённую толпу. — Вы раскроете нам секрет вашего удивительного омоложения? — И он поднёс звукозаписывающую машинку так близко к лицу удивительного кухмистера, что тот смог обонять запах металла и пластика.
— Всенепременно. — Дядюшка Айнтопф отмахнулся от диктофона, как от голодного комара, и громко обратился к собравшимся: — Через две-три недели я начну читать лекции по созданной мною путридной диете и подавать соответствующие блюда! Записаться на чтения можно будет уже завтра, а сегодня прошу меня больше не беспокоить: я хотел бы немного отдохнуть с дороги...
— Путридной?.. А что значит это слово? Скажите хотя бы, как оно правильно пишется!.. — запрыгал на месте репортёр, но дядюшка Айнтопф уже скрылся за массивными дверями.
Сборище, ещё немного постояв, распалось на небольшие группы, двинувшиеся каждая в своём направлении, и вскоре толпа растворилась в прозрачном послеполуденном воздухе, как разорванная ветром туча.
Обещанные чтения вызвали колоссальный интерес, и за три дня столики в «Холодной утке» оказались заказанными на полгода вперёд. На первый сеанс дядюшка лично пригласил всех своих приятелей, так что для прочих осталось чуть больше десяти свободных мест, причём одно из них успел-таки занять репортёр городской газеты.
Полковник Краузе очень расстроился, когда выяснилось, что «Холодная утка», когда вновь откроется, будет, скорее всего, специализироваться исключительно на диетическом питании по системе дядюшки Айнтопфа, но на лекцию прийти обещал.
Дядюшка Айнтопф вышел на эстраду, где раньше по вечерам струнный оркестрик исполнял дигестивную музыку, и принялся ждать, когда аплодисменты сойдут на нет.
Его шевелюра отеняла лицо, и многим показалось, что в этом лёгком полумраке глаза дядюшки Айнтопфа отливают кроваво-красным и стеклянисто поблёскивают. Вероятно, причина столь странных оптических эффектов крылась в лампах, недостаточно искусно имитирующих дневной свет.
Странен был и запах, стоявший в зале — слабый, но вполне ощутимый. И совершенно неуместный здесь, в уютной кухмистерской. Попахивало гнилью. Кислый дух тухлых фруктов, солёная вонь истлевающей рыбы и сладковатый смрад разлагающегося мяса составляли гадкий букет, который через несколько минут обоняния начинал казаться почти приятным, почти изысканным... Наверное, рефрижератор не выдержал отсутствия дядюшки Айнтопфа и умер, сгноив все продукты и скопив в себе огромное количество газов, так что едва дядюшка Айнтопф распахнул дверцу, как миазмы вырвались на волю, пропитали стены и мебель и не пожелали выветриваться.
— Я не единожды рассказывал, что молодость свою я провёл на камбузе и что в каждой стране, куда меня заносило солёными морскими ветрами, я старался непременно ознакомиться с туземным искусством приготовления пищи, — начал свой доклад дядюшка Айнтопф. — Вы знаете, что мне доводилось отведывать самые изысканные яства, но я никогда не говорил, что я сталкивался и с образчиками той самой кулинарии, кою у нас принято величать экстремальной.
— Вы пробовали жареных скорпионов, герр Айнтопф? — с притворным интересом спросил какой-то юноша.
— Пробовал, но в них нет ничего экстремального, — пожал плечами дядюшка Айнтопф. — Если подумать, крабы, омары и лангусты выглядят гораздо кошмарнее, но этих отдалённых родственников упомянутых вами членистоногих мы поедаем безо всяких предубеждений... Нет, я говорю о деликатесах, куда менее дружелюбных к неподготовленному желудку. Раньше я мог бы поклясться, что их рецепты взяты из поваренной книги самого Сатаны, но нынче мнение моё изменилось. Именно благодаря диете из самых экстравагантных блюд, когда-либо измысленных чревоугодничающим человечеством, я не только полностью восстановил здоровье, но и приобрёл ту великолепную физическую форму, в коей пребываю сейчас. — Дядюшка Айнтопф закатал рукава и продемонстрировал убедительные бицепсы. — После того, как здесь на кухне у меня едва не остановилось сердце, после того, как по глазам герра Шварца я понял, что неизлечимо болен...
— А я теперь понимаю, что мне всё-таки следовало прописать вам курс атарактиков, друг мой! — негодующе воскликнул пожилой терапевт. — Вы были здоровы как бык! Как бык с нервной системой молодой кобылицы!
Некоторые столики захихикали. Дядюшка Айнтопф не обратил на них никакого внимания:
— Герр Шварц наверняка прав, и это была всего лишь ипохондрия. Так или иначе, я отправился не на курорт, а в гастрономический вояж, ибо мне пришло в голову, что только рациональное питание может спасти мою жизнь.
— Гастрономия и нутрициология — вещи едва ли не противоположные, — ядовито заметил доктор Шварц, но дядюшка Айнтопф оставил его примечание без ответа.
— Я понимал, что болезнь моя запущена и что обычными кашками и салатиками её не излечить. Мне требовались блюда, наделённые поистине фантастической силой — и я отыскал их. Для начала я посетил Филиппины, дабы попользовать себя балютом. Это варёное утиное яйцо, в коем уже почти сформировался птенец...
— Фу, гадость какая! — перебил молодой женский голос.
— Филиппинцы не согласились бы с вами, — возразил дядюшка Айнтопф, — ведь они едят балют в самых разных видах каждый день. Это здоровая пища, в ней много протеина, и её свойства я испытал на себе. Могу заверить вас, что на вкус она несравненно лучше, чем на вид, и привыкнуть к ней довольно легко. Очень скоро вы сами сможете в этом убедиться, ибо после лекции я предложу всем вам отличный семнадцатидневный балют с чесноком, чёрным перцем и соевым соусом!
— Нет уж, спасибо!.. Я это есть не буду!.. Айнтопф, ты сошёл с ума!.. — зазвучали беспокойные возгласы. Однако интерес к дядюшкиному рассказу превозмог отвращение, и зал кухмистерской никто не покинул.
— А я, пожалуй, попробую, — сказал восьмидесятилетний полковник Краузе себе под нос.
Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:
— Рекомендую запивать светлым пивом.
Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:
— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кути-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.
— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!
— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кути-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.
Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.
— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..
Гудение стыдливо исчезло.
— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...
Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы — о них я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.
Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.
Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.
Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, названной мною путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.
Сперва мне следовало приучить свой организм к «сильной» растительной пище, и я решил начать с квашеной сои. О её целебности вам скажет и любой японец, завтракающий натто, и любой индонезиец, обедающий темпе. У этой богатой белком, клетчаткой и витаминами снеди есть только один недостаток — её запах с непривычки может вызвать отвращение, но ведь и наша кислая капуста кому-то может показаться тухлятиной...
Итак, я начал с темпе на острове Ява, а потом отправился в Китай и перешёл на чоудоуфу — бобовый сыр, смердящий, как помойная яма, зато на вкус напоминающий нечто среднее между фуа-гра и уэнслидейлом. Я ел его с шуйдоуцзи — соусом из квашеной сои. Наевшись до пресыщения, я прибыл в Страну Восходящего Солнца и принялся за натто, а чтобы оно лучше усваивалось, я приправлял его мисо — густой пастой из всё тех же сброженных бобов.
Соевая диета повлияла на моё здоровье чрезвычайно благотворно, избавив меня от ненужных килограммов, однако я не собирался становиться вегетарианцем. Когда-то в Йокогаме мне довелось отведать кусаю — квашеную ставриду с отвратительным запахом и очень недурным вкусом, и, вспомнив об этом блюде, я перешёл с сои, от которой уже взял всю возможную пользу, на «сильную» рыбу.
Блюда из неё оказались разнообразнее. Одного рыбного соуса я перепробовал несколько десятков сортов, особенно в Корее. Кстати, знаете, как его производят? Мелкую рыбу сваливают в большой чан, слегка утрамбовывают и квасят на открытом воздухе, выделяющуюся жидкость сцеживают — и вот вам японский сётцуру, вьетнамский ныок-мам, китайский юйлу, корейский чотгаль или легендарный гарум древних римлян.
Когда от кусаи с сётцуру я сам стал вонять, как гнилая треска, я отправился в Южную Корею за хонъохве — ферментированным мясом ската, подаваемым с кимчхи — квашеными овощами. Затем меня привлёк исландский хакарль — акулье мясо с душком. В сыром виде акула ядовита, но если её обезглавить, выпотрошить, закопать на пять-шесть недель в песок, а потом подвесить сушиться на четыре-пять месяцев, она становится съедобной. Аммиачный запах, даже в самой Исландии делающий процесс поедания хакарля демонстрацей силы и отваги, меня не смутил — я привык к нему, питаясь темпе и хонъохве.
После Исландии я отправился на Скандинавский полуостров. Норвегия накормила меня ракфиском — квашеной форелью, а Швеция — квашеной селёдкой, сюрстрёммингом. С последним блюдом приключился забавный казус, ибо я не знал, что из-за ферментации, продолжающейся и после расфасовки, в консервной банке образуется высокое давление и её следует открывать под водой, дабы не забрызгать всё вокруг пахучим соком... Там же, в Швеции, я отведал гравлакс — о, не тот гравлакс, что предлагают туристу в каждом ресторане Стокгольма, совсем нет. Тот гравлакс — лосось, коего на несколько дней помещают в сухой маринад из соли, сахара и укропа, да ещё иногда и коптят. Я говорю о лососе, закопанном на морском берегу чуть выше приливной линии: его не надо обрабатывать дымом, он и так чем-то похож на копчёного, только его вкус много нежнее и изысканнее.
Затем я переместился Аляску и вкусил там тепу — традиционное кушанье юпиков. Готовится оно крайне просто: головы и кишки белой рыбы помещаются в бочку и оставляются где-то на неделю. Тепу показалось мне не таким вкусным, как ракфиск или кусая, но укрепило мой иммунитет гораздо лучше них. Больше ничего рыбный стол дать мне не мог, и я наконец-то перешёл к «сильному» мясу, для чего мне пришлось улететь в Гренландию и поселиться среди инуитов. Там я приохотился к кивиаку и к игунаку — главным блюдам моей диеты.
Игунак приготовляется таким образом: большие куски моржового или тюленьего мяса и сала закапываются в землю летом, квасятся в течение осени, мёрзнут всю зиму и на следующий год становятся пригодными к употреблению. Рецепт кивиака тоже незамысловат: тушки гагарок, не потроша и не ощипывая, напихивают в сальную тюленью шкуру и зашивают её, предварительно выдавив воздух, а через семь месяцев птичек достают, откусывают им головы и высасывают внутренности; я вижу, вас передёргивает от омерзения, но на самом деле кивиак по вкусу напоминает очень острый сыр, да и пахнет не страшнее, чем стильтон, уверяю вас...
На правах гостя я лакомился этими праздничными блюдами каждый день; они-то и омолодили меня. Вообще-то после Гренландии я собирался в Россию, чтобы отведать там чукотский копальхем — мясо оленя, долгое время целиком вымачиваемого в торфяном болоте, — однако, как вы можете видеть, мне вполне хватило игунака и кивиака. Такова их путридная сила, и её живительное действие испытает на себе любой, кто пройдёт трёхмесячный подготовительный курс, начав с балюта, перейдя к ферментированной сое и закончив квашеной рыбой. Вы, конечно, можете сказать, что моржи и тюлени у нас водятся разве что в зоопарках — что ж, блюдо, сходное с игунаком, можно готовить из свинины или говядины, а на кивиак, кстати, сгодятся жирные городские голуби.
Дядюшка Айнтопф звучно сглотнул слюну — воспоминания пробудили аппетит — и оглядел весьма поредевшую аудиторию: многие, особенно дамы, даже не дослушали до мясных блюд, а лица сумевших выдержать весь рассказ были обескровлены тошным отвращением.
— Будут ли вопросы? — полюбопытствовал дядюшка Айнтопф.
— Разве что о вашем психическом здоровье, — буркнул доктор Шварц, — потому что вы определённо сошли с ума... Ваша волшебная диета не просто бессмысленна — она крайне вредна! — сказал он так, чтобы услышали все. — Положим, вы доказали на собственном примере, что питаясь сперва стухшей рыбой, а затем гнилым мясом можно выработать толерантность к токсичным диаминам, возникающим в процессе разложения белка, однако такой рацион никому никакой пользы не принесёт, да к тому же чреват смертельно опасным ботулизмом!
— Я-то надеялся, что вы поможете мне теоретически обосновать практические результаты моей диеты, герр Шварц, — дядюшка Айнтопф немного попозировал, дабы возмущённый эскулап увидел свою неправоту, — а вместо этого вы пытаетесь очернить её, простите за дурной каламбур... Вам ли не знать, что именно ботулин применяется косметологами для разглаживания морщин на лице; разве не может статься, что и я обязан вновь обретённой свежестью именно этому химическому соединению?
— Вы могли бы быть обязаны ему только поражением спинного и продолговатого мозга вплоть до летального исхода! — рассердился доктор. — Хватит нести чушь, молодой человек!..
Дядюшка Айнтопф премерзко, с подвыванием расхохотался.
— О да, я снова стал молодым! — пролаял он. — И вы, доктор, бессильны объяснить это! Новейшая медицина пасует перед древними знаниями, и этот факт несказанно злит вас! Вот я стою перед вами, живое доказательство правоты моих же слов, но вы закрываете глаза, чтобы не видеть меня, и зажимаете уши, чтобы не слышать сказанного мною, ибо увиденное и услышанное не вписывается в вашу убогую картину мира!.. Я не смогу вас переубедить, герр Шварц, и поэтому вынужден попросить вас немедленно удалиться.
— Гнусный шарлатан!.. — прошипел, вставая, оскорблённый доктор.
Вслед за ним ушли и остальные слушатели, разочарованные лекцией кухмистера. В зале остались только полковник Краузе да тот самый юноша, что спрашивал про жареных скорпионов.
— Что такое «диамины», герр Шварц? Кстати, взгляните: я правильно записал это слово?.. — долетел до дядюшки Айнтопфа глупый голос репортёра, затем раздражённо грохнула тяжёлая входная дверь и всё стихло.
— Ну, если вопросов ни у кого больше нет, давайте перекусим! — провозгласил дядюшка Айнтопф.
Полковник зажмурился, наклонился к стоящей на столике пиале и опасливо принюхался к идущим из неё ароматам.
— Что же, на запах эта штука вполне съедобна, — доложил он, распрямляясь и удивлённо моргая, — но вот на вид...
Натюрморт действительно был не слишком авантажным: в коричневой жижице лежал варёный желток, украшенный арборесками тёмных кровеносных сосудов, а к нему крепился недосиженный утёнок, больше похожий на крошечного розового птеродактиля.
— По-моему, несколько напоминает крупную креветку! — Сидевший напротив дядюшка Айнтопф, со звоном орудуя мельхиоровой ложечкой в своей пиале, разорвал желточный стебелёк, обвалял птенчика в соусе, отправил в рот и принялся шумно жевать. — А уж на вкус это просто бесподобно, уверяю вас!..
Юноша за соседним столиком сдавленно булькнул, зажал рот рукой, вскочил, опрокинув стул, и выбежал из зала.
— Слабак! — крикнул ему вслед дядюшка Айнтопф. — Бери пример с герра Краузе!..
— Похоже, этот парень до последнего момента думал, что здесь происходит какой-то нелепый розыгрыш, поэтому и не сбежал ещё раньше, — сказал полковник, стараясь не глядеть на чавкающего кухмистера. — Рассчитывал, верно, получить какой-нибудь приз... Ты обратил внимание, как он завертел головой, когда увидел, что́ у него в чашке? Он пытался найти скрытые камеры.
— А вы, герр Краузе, не думаете, что я замыслил всех разыграть? — прищурился дядюшка Айнтопф, расправляясь с комковатым желтком. — М-м, амброзия!..
— Думал, — кивнул полковник. — И пришёл к выводу, что вот это, — он постучал по дядюшкиной пиале, — для шутки уже слишком. Если бы ты хотел пошутить, ты ограничился бы рассказом о том, как эту пакость едят филиппинцы. Предлагать её кому-то, а тем более самому уплетать её — или тщательную имитацию — только для того, чтобы посмеяться над людьми, блюющими от такого зрелища — это вовсе не смешно. Это не в твоём стиле. Более того, это уже на грани безумия.
— Клянусь вам, что у меня был настоящий балют, а не имитация, — дядюшка Айнтопф отхлебнул пива и вытер губы салфеткой. — Если хотите, можете исследовать порцию того паренька, а потом я её съем... Вы тоже считаете, что я не в себе?
— Психиатрия сумела бы объяснить изменения в твоём поведении, но не в твоей внешности, Айнтопф, — вздохнул полковник, — да и любая другая наука, как мне кажется, тоже.
— Итак, по-вашему, я не фигляр и не умалишенный... Значит, вы, в отличие от доктора Шварца, верите мне, герр Краузе?
— Я был готов поверить в диету на основе этого твоего балюта, потому что, если честно, не вижу принципиальной разницы между яичницей из утиных зародышей и кашей из проросших пшеничных зёрен, которую я вот уже лет десять пихаю в себя на завтрак по совету всё того же доктора. Но верю ли я, что питание гнилым мясом способно вернуть молодость и продлить жизнь? Разумеется, нет.
— Но мне же вернуло, — хмыкнул дядюшка Айнтопф.
— Да? — Полковник наконец-то вновь посмотрел на него. — Сдаётся мне, что историю с гнилоядением ты выдумал исключительно для того, чтобы тебя сочли за чокнутого и впредь не тревожили расспросами, а твоя тайна заключается в чём-то ином!
Дядюшка Айнтопф обиделся.
— Среди нас двоих совершенно точно есть один чокнутый, но это совершенно точно не я! — сказал он, вставая. — Подождите немного, старый вы параноик, и я докажу вам, что говорю правду!
Он ушёл на кухню и минут через десять вернулся, поставив на столик поднос с двумя чашками и парой одноразовых палочек для еды. В первой чашке был известный полковнику имбирный соус, во второй — крупные грязно-серые стружки мылообразного вещества.
— Это строганина из мороженого игунака, — дядюшка Айнтопф указал на стружки и с неподдельным наслаждением втянул носом воздух. — На кухне весьма тепло, так что пока я доставал палочки, он успел подтаять и вновь начал пахнуть... Чувствуете? Так пахнет здоровье и долголетие!
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#3 | Понедельник, 18.06.2018, 22:25
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Отвратительный душок разлагающейся плоти бывший полицейский не перепутал бы ни с чем. Желудок его заныл и сжался, но позыв к тошноте легко удалось подавить. Герр Краузе удовлетворённо отметил, что ещё не утратил профессиональных навыков: по долгу службы ему не раз приходилось посещать как эксгумацию, так и анатомирование результатов её, и мысль, что он может заблевать важные улики, всегда действовала как отличное противорвотное; и хоть сейчас никаких улик не предполагалось, ответственность, разбуженная трупным смрадом, всё равно победила отвращение.
Вскрытия, подумал полковник, были неприятнее: после визитов в морг верхняя одежда иногда так пропитывалась зловонием, что её приходилось выкидывать. Даже химчистка не помогала...
Дядюшка Айнтопф взял палочки.
«Съест или не съест?» — подумал полковник и удивился сам себе: он не ощущал почти ничего, кроме живого азарта, словно удивительный кухмистер собрался не лакомиться жировоском, а ставить некий гастрономический рекорд вроде пожирания на скорость огромной миски жареных куриных крылышек.
Дядюшка Айнтопф ловко подцепил палочками одну из стружек, макнул её в соус и проглотил, почти не жуя.
— Извините, что не предлагаю вам эту пищу богов, — сказал он, хищно облизываясь. — Она пошла бы вам только во вред, вы не готовы вкушать её... — Процедура была повторена. — Ням-ням! Кстати, вы до сих пор не притронулись к своему балюту и он наверняка уже остыл. — Дядюшка Айнтопф потянулся за третьей стружкой. — Подогреть его вам? Впрочем, это блюдо в холодном виде даже вкуснее!
Судя по лукавому выражению белого глазика голый и беззащитный эмбрион чувствовал себя в полковничьей пиале вполне безопасно, словно заранее знал, что такого уродца, как он, полковник вряд ли отважится обидеть. Так и вышло: полковник храбро схватил ложечку — и вдруг понял, что не сумеет заставить себя даже прикоснуться ей к угощению, а уж о том, чтобы отделить кусочек и попробовать его на зуб, и говорить нечего. Разница между кашей из ростков пшеницы и балютом оказалась существеннее, чем мыслилась.
— Я не смогу съесть это, — беспомощно признался полковник.
— Понимаю, — кивнул дядюшка Айнтопф. Он прикончил строганину и теперь допивал пиво. — У вас нет столь же мощного стимула, какой был у меня. Я подозревал, что моей диете вряд ли сможет последовать любой желающий... — Он громко рыгнул. — Прошу прощения!
Волна мертвецкой вони окатила полковника.
— Может, оно и к лучшему, — уныло сказал он, вставая и собираясь уходить. Дядюшка Айнтопф остановил его:
— Чтобы хоть немного подбодрить вас, герр Краузе, позвольте мне приготовить один из тех обедов, ради коих вы когда-то ходили сюда каждый день и в любую погоду. Сегодня у нас пятница, значит, это будет шницель «Буташтек» и крокеты из булки!
— Я не голоден, — сказал полковник.
То, что попытка объяснить горожанам основы путридной диеты потерпела непоправимое фиаско, дядюшка Айнтопф в полной мере осознал лишь тогда, когда следующим утром купил в магазинчике напротив кухмистерской свежую городскую газету. В ней обнаружились сразу два разгромных текста, посвящённых вчерашней лекции: один принадлежал тупице репортёру, другой — доктору Шварцу. Обе статьи называли дядюшку Айнтопфа мошенником и даже обскурантом, но если первая старательно перечисляла названные им блюда, упирая на их омерзительность и перевирая всё, что можно было переврать (копальхен в репортёрском изложении стал шрифтом, а гравлакс — ударением), то вторая вместо них упоминала некие птомаины и сухо доказывала, что дядюшка Айнтопф заболел редкой разновидностью аллотриофагии, угрожающей ему тяжёлым отравлением, а то и смертью. Перемены в облике кухмистера оба корреспондента уклончиво причислили к успехам современной косметологии.
Подкрепляясь разогретым в духовке игунаком дядюшка Айнтопф принял решение отменить все запланированные лекции — всё равно люди пришли бы не слушать, а глазеть на него, как на бородатую женщину или иной цирковой курьёз. Выйдя повесить соответствующее объявление, он обнаружил на крыльце изрядно упитанную мёртвую кошку; почерк записки, привязанной к облезлому хвосту и желающей приятного аппетита, разоблачал в анонимном шутнике ребёнка, действующего, очевидно, по наущению родителей. Обследовав тельце несчастного животного, несколько суток назад погибшего под колёсами какого-то лихача, дядюшка Айнтопф нашёл, что мясо пока cферментировалось весьма слабо и силы в нём ещё нет, однако после дозаривания в сахарном песке гостинец будет вполне пригоден к употреблению с сётцуру.
Санитарный инспектор, как раз в это время явившийся провести ревизию «Холодной утки», даже не стал заходить внутрь. Почуяв амбре дядюшкиного обеда и узрев самого дядюшку Айнтопфа с разлагающейся кошкой в голых руках, должностное лицо, стараясь дышать ртом, молча выписало предписание, требующее немедленно закрыть кухмистерскую по причине вопиющей антисанитарии, вручило эту бумагу кухмистеру и неподобающе быстро исчезло.
Дядюшка Айнтопф бегло ознакомился с документом и загрустил. «Кажется, меня здесь больше не любят, — пробормотал он. — Придётся мне избавить этот город от своего присутствия!»
Через пару недель, приобретя домишко в сельском уединении и за бесценок сдав в аренду одной из американских сетей ресторанов быстрого питания здание «Холодной утки», чей фасад покрыли надписи вроде «Айнтопф — дурак», бывший кухмистер переехал. Провожал его один полковник Краузе.
Меньше чем через год о дядюшке Айнтопфе забыли так же, как забывают об усопшем, а если вдруг и поминали его за энчиладой и стаканчиком колы, то словно героя старой сказки: давным-давно жил на свете один повар, и был у него волшебный горшочек, способный варить необыкновенно вкусный и наваристый суп из чего угодно, даже из тухлой рыбы или гнилого мяса... Изредка доходили вздорные слухи — поговаривали, например, что осенью дядюшка Айнтопф купил у одного фермера несколько свиных туш, поместил их в пластиковые мешки для мусора и закопал во дворе, а весной выкопал, — но ни доверия, ни даже особенного интереса эти байки не вызывали.
Сразу после Рождества полковник, в сентябре переваливший за вторую половину девятого десятка, окончательно вознамерился навестить дядюшку Айнтопфа и упросить его вновь поведать о своей феноменальной диете. Полковник надеялся, что теперь с первой же попытки запихнёт в себя хоть килограмм балюта, даже сырого и без приправ, если потребуется, ибо он обзавёлся мощным стимулом, которого ему не хватило в прошлый раз. У стимула имелись длинные белокурые локоны, огромные голубые глаза, пухлые алые губки, умопомрачительные ямочки на румяных щёчках и роскошная грудь. Звали стимул Ирма Блюменкранц. Полковник давал ей от восемнадцати до двадцати двух — он не сумел определить её возраст точнее, а спрашивать посчитал неприличным. Он с первого взгляда влюбился в неё по уши и теперь переживал такие страдания, что юный Вертер, приведись ему ощутить нечто подобное, застрелился бы ещё в первой главе.
Фройляйн Блюменкранц была социальным работником и регулярно навещала одиноких ветеранов полиции. Когда она приходила к полковнику, у него от избытка эмоций просыпалась грудная жаба и обострялась гипертоническая болезнь, так что бравый и крепкий в любое другое время старик немедленно превращался в едва ковыляющую развалину, запивающую таблетки нитроглицерина валериановыми каплями. Полковник сознавал, что в столь непредставительном виде вызывает у Ирмы только жалость и сострадание, ему же хотелось как минимум симпатии. Он надеялся, что если гнилоядение поможет ему скинуть хотя бы лет сорок, а лучше все шестьдесят, у него появится недурной шанс добиться желаемого: однажды он показал Ирме чёрно-белую фотографию, запечатлевшую его ещё в чине майора, и Ирма простодушно заявила, что там он чертовски хорош собой, а револьвер делает его похожим на героя вестерна.
Он действительно был когда-то красавцем: рослым, подтянутым блондином с начальственным подбородком и проницательным взглядом в действительности серо-зелёных, а на снимке просто серых глаз. Объезженных этим ковбоем лошадок, в большинстве своём подобных Ирме мастью и экстерьером, набралось бы на целый табун, но ни одну из них Фридрих, бывший бескомпромиссным холостяком, не пожелал стреножить брачными узами, и впоследствии, сморщившись и обрюзгнув, часто жалел об этом.
Он не боялся умереть, но страшно устал от бессемейного одиночества, становящегося особенно невыносимым в рождественскую ночь.
Автобусный маршрут оказался долгим и потому весьма утомительным. «Надо было взять журнал или газету», — укорил себя полковник. Ему скоро наскучило глазеть в окно на отбеленные и выглаженные снежной зимой поля, мечтая об упругих ляжках фройляйн Блюменкранц, и он забылся тяжёлым сном. Ему приснилось, что он пытается угоститься балютом, но утиный эмбрион от прикосновения ложечки внезапно оживает и начинает с пронзительным свиристением бегать по пиале, стрекоча лысыми крылышками и пытаясь взлететь; «Хватайте её, герр Краузе!» — улюлюкает за кадром сна дядюшка Айнтопф, и полковник вдруг догадывается, что этот эмбрион — Ирма...
Он проснулся в холодном поту и с давящей болью в груди, и чтобы снова не задремать, стал слушать беседу двух сидящих впереди него сельских жителей — они не были знакомы, понял полковник, просто в одном направлении ехали домой из города.
Уверив друг друга, что цены на комбикорм для кроликов беспардонно завышены, крестьяне перешли к окрестным известиям.
— А у нас в прошлом месяце пасторша умерла, — поделился грустной новостью первый крестьянин.
— От чего?
— От рака. За три месяца сгорела. Красивая была, молодая ещё.
— Жалко её...
— Ага...
Оба крестьянина надолго замолчали, сокрушённые жизненной несправедливостью. Молчал и полковник, вспоминая похожую смерть жены дядюшки Айнтопфа.
На следующей остановке второй крестьянин сошёл.
Когда автобус вновь разогнался, полковник завязал разговор с оставшимся крестьянином и вскоре выяснил, что живёт он в той самой деревне, неподалёку от которой находится усадебка дядюшки Айнтопфа.
— Я последний раз видал его года два назад, когда он покупал у меня залежалую говядину, — поведал Ганс. — Ну и чудной же парень! Статный, обходительный, одет по-городскому — а разит от него так, что глаза режет! Я как-то не выдержал и спросил его, не перепутал ли он дохлую крысу с мочалкой, а кусок дерьма — с мылом, а он в ответ пробурчал, что я ничего не смыслю в здоровом образе жизни! И улыбка у него скверная — все зубы наружу, аж не по себе становится: а ну как вцепится в глотку своими волчьими клычищами!..
— А на сколько лет он выглядел? — жадно спросил полковник.
Ганс задумался.
— Лет на двадцать, никак не старше. А что?
— Отправляясь сюда, он имел вид человека немного за тридцать. — Чтобы скрыть изумление, полковник снял очки, вытащил платок и начал протирать их. — Жизнь за городом явно пошла ему на пользу.
— Да разве ж это жизнь, — рассудил Ганс, — коли нельзя показаться на глаза порядочным людям. Он как дотумкал, что в деревне этакой вонючке не рады, так с тех пор вообще не вылазит из своей норы — может, по ночам только. Мы же как с ним теперь торгуем? Привезём мясо, положим на крыльцо, постучим в дверь — и домой, а за деньгами на другой день приходим — он их нам в условленном месте оставляет. С другой стороны, грех жаловаться: платит ваш знакомец солидно, а покупает что поплоше, а то и вовсе дрянь. Особенно ему падаль нравится: у меня пёс намедни околел, так я его отвёз — получил пятьдесят евро, а он и при жизни никогда столько не стоил...
В Гансе проснулась словоохотливость, но полковник его уже не слышал. «Неужели Айнтопф до сих пор продолжает молодеть? — восхищался он. — Надо полагать, мне следует быть готовым к тому, что он окажется прыщавым подростком или сопливым мальчишкой! Да не потому ли он и прячется ото всех, что начал становиться слишком уж юным и вовремя сообразил, что лучше быть предметом сплетен в качестве эксцентричного затворника, нежели чёрного колдуна?..»
Автобус начал замедлять скорость.
— Приехали, — удовлетворённо произнёс Ганс, оборвав на полуслове бесконечную историю про беспутную дочку.
Он помог полковнику выйти, затем растолковал дорогу до дядюшкиной усадьбы.
— А правда, что Вонючка в городе знаменитым поваром был? — напоследок спросил он.
— Правда, — кивнул полковник. — Я приехал сюда в надежде отведать несколько его фирменных блюд.
— Из палой собачатины? — хохотнул Ганс.
— Моя прабабушка была кореянкой, — отшутился герр Краузе.
Идти по неглубокому, но рыхлому снегу шаркающей стариковской походкой было трудно, полковник часто останавливался передохнуть и успокоить растущую тревогу, ибо уже смеркалось, и с каждой минутой всё бесспорнее становилась мысль, что следует немедленно возвращаться, — но вот деревья по бокам дороги стали редеть и впереди показалось подворье.
— Ну и халупа! — вырвалось у полковника, когда он, следуя за своей гротескной тенью, почти полностью растворившейся в сумраке, подошёл к дому. — И по-моему, в ней уже давно никто не живёт! — прибавил он, разглядев заколоченные окна.
Впрочем, со второго взгляда дом выглядел отнюдь не заброшенно, а диковинно и даже пугающе, ибо все окна были забиты не абы как, а плотно пригнанными и обильно покрашенными досками, между которыми не осталось ни единой щёлки. Так могло бы выглядеть обиталище вампира, прячущегося от солнечных лучей, подумал полковник и поёжился. «Не будь дураком, — ободряюще сказал он себе, — Айнтопф скрывается не от дневного света, а от любопытных глаз!» — и направился к двери.
Сначала он стучал кулаком, потом, испугавшись, что хозяин может находиться в отлучке, принялся отчаянно колотить тростью, не беспокоясь о сохранности серебряного набалдашника. Он терпеть не мог эту франтоватую палку, подарок от бывших подчинённых на семидесятилетие, но ходить без её помощи становилось всё труднее и труднее. Вот вам и ещё один повод сесть на диету, смутно подумал полковник.
— Подите прочь! Я не желаю никого видеть! — наконец раздражённо откликнулись за дверью. Слова звучали так, словно у говорящего частично парализовало губы, а голос был визгливым и гнусавым, но, несомненно, принадлежал бывшему кухмистеру.
— Айнтопф, это я! — обрадованно закричал полковник. — Открывай скорее, я озяб, пока шёл к тебе!
— Герр Краузе? — Раздражение сменилось недовольным удивлением. — Что вы здесь делаете и какого чёрта вам от меня нужно?
— Мне нужна твоя чудесная диета! Помнишь, ты сказал, что мне не хватает стимула? Он у меня появился!
— Моя чудесная диета оказалась чудовищной ошибкой, герр Краузе, — скорбно вымолвил дядюшка Айнтопф, — и вам невероятно повезло, что тогда вы оказались не в состоянии последовать ей.
— Не морочь мне голову! — воскликнул полковник. — Я же знаю, каким ты был до неё — и каким стал! Я тоже хочу помолодеть и ради этого готов проглотить любую мерзость, которую ты мне предложишь!
— Ни черта вы не знаете, герр Краузе, — печально проговорил бывший кухмистер, — и понятия не имеете, о чём просите...
— Так объясни мне! — потребовал полковник.
— Вам будет лучше остаться в блаженном неведении, — отозвался дядюшка Айнтопф. — Просто поверьте мне, герр Краузе, и уходите отсюда. Оставьте меня в покое, умоляю вас!
— Куда я пойду? — возопил старик. — Уже стемнело, Айнтопф, я наверняка собьюсь с пути и замёрзну! Ты волен отказать мне в приобщении к своей диете, но не смей отказывать в ночлеге!
— Ладно, — сказал дядюшка Айнтопф после долгой паузы. — Я пущу вас и даже развлеку дружеской беседой за рюмкой того, что согреет ваши обледенелые кости, но сидеть нам придётся без света. Мне он без надобности, ибо я теперь прекрасно вижу и в темноте, а вам, ей-же-ей, ни к чему лицезреть меня и моё логово... Вы согласны на это условие?
— Да, да! — крикнул полковник.
Дверь, тихонько скрипнув, отворилась внутрь. Из непроглядного мрака на полковника пахнуло зверской вонью гнилого мяса и долгожданным теплом. Он подавил тошноту, шагнул — и остановился на пороге: «А ну как вцепится в глотку!..» — припомнились ему слова Ганса.
— Входите же, — позвал дядюшка Айнтопф откуда-то сбоку. Он догадался, отчего медлит его гость, и продолжил: — Не бойтесь, я не убиваю для пропитания и тем более не ем живых...
Полковник вошёл, невидимый дядюшка Айнтопф захлопнул дверь и потянул его за рукав пальто:
— Я буду вашим поводырём, герр Краузе.
Полковник сидел в том, что на ощупь было кожаным креслом, и смаковал нечто, по вкусу и запаху являющееся восхитительным коньяком. Сам дядюшка Айнтопф пить не стал, сославшись на ещё одно побочное действие своей диеты.
— Стоило тащить с собой весь погреб «Холодной утки», чтоб однажды, раскупорив перед обедом бутылочку сотерна, обнаружить у себя сильнейшее отвращение к алкоголю! — пожаловался он. — Угощайтесь, герр Краузе: в моей винотеке это был один из самых выдающихся экземпляров. Утром я подарю вам ещё парочку.
— Твоё здоровье! — полковник качнул бокалом в сторону дядюшкиного голоса.
— Пожелайте мне лучше счастья, — раздался горький ответ. — Я и без ваших здравиц неплохо себя чувствую.
— Благодаря своей диете, вестимо, — проворчал стремительно хмелеющий полковник, поставив пустой бокал на незримый стол и расслабленно откидываясь на спинку кресла. Он уже привык к трупному смраду и перестал замечать его, а спиртное помогло перебороть страх темноты, скрывающей бывшего кухмистера, и даже сделало её вполне уютной. — Это форменное свинство, Айнтопф, что ты больше не хочешь научить меня правильному питанию!
— Ну что же, — во мраке причудливый голос дядюшки Айнтопфа звучал так, словно сама тьма обрела дар речи, — видимо, я действительно должен объяснить свой отрицательный ответ на вашу просьбу. Но поклянитесь, что моя тайна останется между нами!
— Клянусь, — подтвердил полковник. — Плесни-ка мне ещё этого славного коньячку.
— Как я теперь понимаю, моя ошибка была в том, что от практики Агхоры я взял только диететику, обрядностью же полностью пренебрёг. Но согласитесь, герр Краузе, — не каждый захочет медитировать на нечистоты и не каждый отважится использовать человеческий труп в качестве обеденного стола или коврика для медитаций, а заодно и светильника, налив в рот покойника масло и вставив фитилёк. Да и кто у нас позволит столь кощунственно обращаться с усопшими? Чтобы исполнять все необходимые ритуалы, мне пришлось бы навсегда остаться в Индии, а я желал вернуться в Германию. Кроме того, я тогда был весьма материалистичен и счёл, что суть Агхоры — употребление веществ, образующихся при распаде органической материи, а все мантры и янтры не более чем оболочка из суеверий: что-то вроде представлений язычников о громе как о грохоте, производимом колесницей их сурового бога, мчащейся по небесным ухабам. И я, повторяю, отказался от всех церемоний. Чирандживи убеждал меня, что они укрепят мой дух и не позволят плоти взять верх, но я не слушал...
Первые изменения, долженствующие подсказать мне, что моё тело стало развиваться по собственному усмотрению, начались ещё в Гренландии. После двух месяцев питания только кивиаком и игунаком я обнаружил, что у меня существенно улучшилось ночное зрение, но вместо того, чтоб встревожиться, обрадовался: мне казалось, что это доказывает преимущества моего варианта диеты, ведь и самые продвинутые агхори ориентируются в темноте не лучше обычных людей, я же стал видеть как кошка. Волновало меня другое — омоложение шло столь быстро, что угрожало превратить меня во младенца менее чем за пять лет, однако потом скорость снизилась, и я окончательно успокоился. Даже когда у меня начали шататься зубы, я предположил, что это не скорбут, а реконструкция — и действительно, все зубы вскоре выпали, но буквально за несколько дней выросли новые, здоровее прежних. Затем то же произошло и с волосами.
Вскоре инуиты, в чьём поселении я жил, заметили происходящие со мной изменения и озадачились. В конце концов их шаман довольно грубо попросил меня уйти — не знаю, почему; кажется, он посчитал, что в меня вселился злой дух. Захватив с собой изрядный запас игунака, я покинул Гренландию. Теперь-то я понимаю, что мне следовало возвратиться к Чирандживи и приступить к изучению Агхора-тантры, благо было ещё не поздно, но тогда мне хотелось поскорее попасть домой и рассказать всем про мою замечательную диету. Я жалел только о том, что не успел выяснить, отчего блюда инуитской кухни, столь радикально подействовавшие на меня, не оказывают никакого эффекта на самих инуитов; может быть, потому, что доля путридных продуктов в эскимосском рационе невелика и пользу от них перевешивает вред от сырого мяса?..
То, что моя диета стала работать как-то не так, я почувствовал на четвёртый год после переезда сюда из города. Сначала у меня пропал аппетит и появилась бессонница, а через несколько дней я уже страдал от поноса, метеоризма, головных болей и ломоты во всём теле. Когда у меня началось истощение, я попробовал вернуться к обычной пище, однако эксперимент с яйцом всмятку и чашкой куриного бульона закончился дёгтеобразным стулом и такими адскими желудочными коликами, что повторить его я не рискнул.
Мне требовалась помощь, но снова поехать в Бангалор к своему гуру, чью правоту я был вынужден признать, я не мог — мой вид сделал все мои документы фальшивыми, ибо они принадлежали почти семидесятилетнему деду, я же выглядел максимум на двадцать. Идти на поклон к доктору Шварцу я тоже не собирался — этот напыщенный позитивистский выскочка не видит дальше своего носа, однако полагает себя всезнайкой и упрямо отрицает всё, что ему непонятно, он не поверил бы мне — либо, если б я сумел убедить его, сделал бы меня предметом диссертации и до смерти замучил анализами и исследованиями. Поэтому я отправился в Берлин с целью разыскать одного из тех немногих специалистов, кому я мог открыться без опасения быть принятым за безумца или шутника.
Однажды — тогда ещё была жива моя Марта — в ресторан зашёл угрюмый бородач, отрекомендовавшийся Рудольфом Бернштейном, профессором этнологии Свободного университета. Я выглянул поприветствовать гостя и сразу понял, что до него дошла моя слава не шеф-повара, но экс-глобтроттера. Он принялся осторожно расспрашивать меня, не бывал ли я в Микронезии и не наблюдал ли там каких-либо следов поклонения спрутоголовому дракону. «Если что и видел, то позабыл, — ответил я. — Вот рецепты тамошних рыбных блюд помню преотлично». Но еда его не интересовала — так ничего и не заказав, он понуро ушёл, вручив мне визитку, чтоб я мог связаться с ним, если моя память вдруг проснётся. Я действительно вспомнил потом кое-что необычное, подсмотренное безлунной ночью на одном из островов, и позвонил ему. Мы разговорились, и он признался, что товарищи по университету считают его сумасшедшим, ибо интересуется он вещами, чьё существование большинство учёных признавать отказывается — например, религиями, что исповедовались на Земле задолго до появления на ней человека. Отголоски этих предвечных верований, убеждённо пояснил он, до сих пор можно обнаружить в самых разных уголках нашей планеты, и Каролинский архипелаг — одно из таких мест.
Мне пришло на ум обратиться за советом к этому весьма эксцентричному субъекту не только потому, что я стал находить в нём родственную душу. У меня была робкая надежда, что пытливый этнолог ведает что-нибудь о мистериях Агхоры или хотя бы сможет направить меня к тому, кто осведомлён больше него.
Не застав Рудольфа в университете, я наведался к нему на квартиру. Он меня, разумеется, не узнал, но визиту обрадовался — особенно когда я из вежливости спросил, как продвигается изучение доисторических ересей. Этот вопрос так возбудил профессора, затравленного коллегами и вдруг узревшего единомышленника, что мне с трудом удалось заставить его сконцентрироваться на моих проблемах — он всё время перебивал и порывался заговорить о чём-то своём. «Скажите, — вопросил он, едва услышав, что я был в Индии, — не попадался ли вам трактат Свами Чандрапутры „Врата серебряного ключа“? За то, чтобы взглянуть на него одним глазом, я согласен отдать не только второй глаз, но и почку!..» «О, вы посещали Гренландию! — воскликнул он, когда я заговорил о жизни среди инуитов. — Располагаете сведениями о культе Калуталиксуак — морской похитительницы детей?..» Каждый мой отрицательный ответ всё глубже разочаровывал его, но видели бы вы, герр Краузе, как возликовал этот растяпа, когда наконец понял, какую историю я стараюсь поведать ему! По его словам, она стала для него пусть косвенным, но неопровержимым доказательством истинности некоторых теорий и тезисов, коим он сам не осмеливался поверить до конца, и отныне ему будет гораздо легче сносить нападки разных скептиков.
Увы, про Агхору мой профессор ничего не слышал, однако симптомы и причины терзающей меня болезни оказались ему знакомы: они детально описывались в одной раритетной французской книге восемнадцатого века, несколько лет назад переведённой им на немецкий. «Оригинальных изысканий там немного, — прокомментировал он, — в основном этот компендиум представляет собой выписки из куда более обширного труда древнеримского мага Тацита Плутонийского «De subterraneis regnis», ныне считающегося утраченным. Я не стал уточнять, с какими органами бедный фанатик расстался бы ради возможности ознакомиться с этим трудом.
При помощи лазерного принтера Рудольф изготовил для меня копию фолианта. «Здесь вы найдёте ответы на все свои вопросы, — патетично сказал он, вручая мне объёмистую пачку тёплых листов, — но не уверен, что они вам понравятся. Ваша диета завела вас слишком далеко, но чтобы исцелиться, вам придётся пойти ещё дальше. В таком нечестивом деле грешно желать удачи, но как учёный я надеюсь, что у вас всё получится». Я поблагодарил, пообещал доложить о результатах и раскланялся.
Придя домой, я принялся за изучение распечатки, оказавшейся в высшей степени богопротивным чтивом — иного эпитета я, никогда не считавший себя ревностным христианином, подобрать не смог бы. Она повествовала о племени мордиггианидов — жутких человекообразных существ, обитающих глубоко под землёй и выходящих на поверхность только в ночи новолуния. Особенно много внимания уделялось отвратительному язычеству этих тварей, причём автор описывал тошнотворные особенности поклонения бесформенным божествам подземного царства столь бесстрастно, словно речь шла о повадках обезьян. Книга была богато проиллюстрирована, и гравюра, изображавшая монструозного жреца, носящего маску наподобие черепа и молящегося необтёсанному каменному идолу, показалась мне столь мерзопакостной, что я не удержался и сжёг её.
Воспринять прочитанное как бесполезный плод больного воображения мне помешал раздел о пищевых привычках подземного народа. В нём утверждалось, что существует особая система питания, способная обратить человека мордиггианидом — другого способа размножения у этих бесполых тварей нет, поэтому ради увеличения своей численности они издревле похищают детей, — и во многих рецептах соответствующей главы я с удивлением и отвращением узнал рецепты, некогда собираемые по всему свету для собственной диеты!
Книга намекала, что сильный духом муж с помощью силы, почерпнутой из гнилого мяса, способен продлевать свою жизнь, избегая трансформации и сохраняя абсолютное здоровье, но мне уже было поздно думать об Агхора-тантре. Я с ужасом и гадливостью выяснил, что моя непонятная болезнь оказалась вызвана тем, что я, сам того не ведая, вступил на путь перерождения, и успешно пройдя первую его половину, чересчур задержался на пороге второй. Дороги назад уже не было, меня ждало либо мучительное умирание от бездействия, либо окончательное изменение, если я отважусь продолжить случайно начатое. Я оказался ничтожным трусом, герр Краузе, я испугался смерти и выбрал второе...
Как я уже говорил, агхори для своих ритуалов используют трупы. Мне тоже требовались мертвецы — чем больше, тем лучше, и я решился на преступление — не на убийство, разумеется, а на кражу покойника. Первый подходящий случай, к счастью, подвернулся очень скоро — в соседней деревне скончалась какая-то старуха. Поздно ночью я прокрался на кладбище, раскопал могилу, похитил тело и зарыл пустой гроб обратно. Поскольку могила была совсем свежая, никто и не заметил, что её вскрывали — на это я и рассчитывал.
Я и сам не ожидал, с какой лёгкостью я смогу заставить себя отнестись к человеческому телу как к моржовой или тюленьей туше; впрочем, побудительная мощь инстинкта самосохранения уже была мне знакома. Я в точности последовал приведённым в книге инструкциям — не спрашивайте меня, каким именно, я всё равно не отвечу! — и вскоре моя болезнь бесследно прошла. После этого я окончательно доверился сочинению французского графа.
Старуха хоть и была весьма тучной, но закончилась довольно быстро, однако теперь я мог более-менее спокойно дожидаться нового трупа, обходясь, как и раньше, скотским мясом. Меньше чем через месяц я был вознаграждён за терпение пятилетним мальчиком, умершим от пневмонии, — и у меня возобновилась перестройка организма.
Она шла очень медленно — сказывалась нехватка нужных компонентов в рационе, — но была куда более кардинальной и глубокой. Метаморфозы, накапливаясь, наступали скачками — однажды поутру я заметил, что моя плоть, как и предрекала книга, стала резиноподобной, а в другой раз я за время сна утратил все признаки пола и обзавёлся клоакой.
Странное дело — эти перемены не доставляли мне особенного дискомфорта, ни физического, ни душевного. Единственное неудобство возникло, когда у меня развилась сильная фотофобия, отчего я был вынужден перейти на ночной образ жизни, заколотить все окна в доме и на всякий случай выкрутить все лампочки. Смерть от голодного одиночества мне не грозила — поскольку я и так знал, что рано или поздно не смогу показываться на людях, я заранее договорился с деревенскими торговцами о доставке продуктов прямо к моему крыльцу, чему они, не особенно желавшие общаться со мной, были только рады.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#4 | Понедельник, 18.06.2018, 22:26
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Теперь я сплю днём, а ночью рыскаю по окрестным погостам в поисках свежих захоронений. Моё преображение почти завершилась, так что в самом ближайшем будущем я смогу покинуть своё узилище и встретиться с подобными мне, чей радостный зов я даже сейчас слышу сквозь толщу земли.
Подготавливая себя к этому неизбежному моменту, я выучил книгу почти наизусть. И хотя я до сих пор уверен, что мне следует наложить на себя руки, дабы не оскорблять Господа своим существованием, я стал гораздо безмятежнее относиться к той участи, что ожидает меня. Знаете, герр Краузе, мордиггианиды больше не кажутся мне очень уж безобразными, ведь я выгляжу совсем как они, да и хтонические божества, чей вид способен лишить человека рассудка, перестали страшить меня — я поверил, что они будут добры и благосклонны ко мне так же, как и к остальным своим детищам...
Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я отказался дать вам ещё одну возможность освоить мою диету. Впрочем, если вы, герр Краузе, вдруг пожелаете последовать за мной в области неизведанного мрака, я готов составить для вас как можно более полное руководство.
— Ну ты и сказочник, Айнтопф, — брезгливо протянул полковник. — Думаешь, если я поверил-таки в твоё гнилоядение, значит, поверю и в то, что ты стал жрать человечину и от этого превратился в неизвестную науке тварь? Брось дурачиться и зажги свет! Ой, извини — у тебя же светобоязнь. Надеюсь, хотя бы про неё ты не врёшь...
— Мне нужно поесть, герр Краузе, — невпопад ответил дядюшка Айнтопф. — Физически я довольно долго могу обходиться без пищи, но самое чувство голода в моём теперешнем состоянии дьявольски мучительно, и я как раз собирался завтракать, когда появились вы. Я с удовольствием бы попотчевал и вас чем-нибудь, но у меня не осталось подходящей еды...
— Ничего, — махнул рукой полковник, — я сегодня плотно пообедал. — На самом деле он не ел ничего — на тот случай, если от балюта его всё же будет рвать.
— ...И пусть соловья не кормят баснями, — продолжил дядюшка Айнтопф, — но я всё же надеюсь искупить своё негостеприимство, до рассвета развлекая вас чтением отрывков из кулинарно-приключенческой книги, каковую я всегда мечтал написать и собираюсь на днях закончить!
Скрипнуло кресло. Послышались шаги — полковник только сейчас обратил внимание, что поступь дядюшки Айнтопфа звучит одновременно шлёпающе и цокающе. «Надо сказать ему, чтоб он не ходил босиком или хотя бы постриг ногти», — пьяновато подумал герр Краузе. Шаги удалились, затем вернулись. Снова скрипнуло кресло. Дядюшка Айнтопф засопел, заурчал и зачавкал.
— Замкнутость совсем испортила твои манеры, Айнтопф, — отрешённо сказал полковник. — Кстати, ты не против, если я закурю?
Вскоре после знакомства с Ирмой он наплевал на запрет доктора Шварца и снова начал разжигать свою трубку — душистый дым чёрного кавендиша придавал пресной жизни маломальский вкус и слегка притуплял муки неразделённой любви. Но сейчас дело было не в Ирме — полковнику требовалось хорошенько обдумать дядюшкину затейливую историю, а способа подстегнуть мысли лучше, чем добрая затяжка, он не знал.
— Чувствуйте себя как дома, герр Краузе, — беспечно прожевал дядюшка Айнтопф.
Когда-то про полковника говорили, что он способен набить и раскурить свою носогрейку даже с закрытыми глазами, и вот теперь представился случай выяснить, какова доля истины в этой шутке. К сожалению, дядюшка Айнтопф был занят трапезой и не смог оценить, как ловко полковник справился с первой задачей.
— Вот так, — удовлетворённо сказал герр Краузе, стиснув зубами мундштук, — а теперь огоньку... — Он достал коробок со спичками.
Чирк! Головка спички оставила на намазке коробка яркий, мгновенно погасший след, но не загорелась. Чирк!
— Стойте! — невнятно взвыл дядюшка Айнтопф, внезапно сообразивший, что сейчас произойдёт. — Остановитесь же!
Он опоздал. Спичка вспыхнула — словно жёлтый мотылёк, встрепенувшись, тут же сложил дрожащие крылышки. Пляшущий свет безжалостно раздёрнул бархатные шторы мрака и явил прищуренному взору полковника того, кто восседал, сгорбившись, в кресле напротив.
Это был невозможный, противоестественный гибрид — плешивый получеловек-полупёс с костлявым телом, покрытым какой-то плесневой коркой, с остроухой и плосконосой собачьей мордой и с глазами словно раскалённые угли. На левой лапе кошмарного существа тускло посверкивали золотые часы — и так же блестело обручальное кольцо на пальце изящной руки, оторванной у локтя, которую истекающее слюной чудовище грызло будто варёный кукурузный початок.
— Господи! — выдохнул полковник, не в силах отвести взгляд от открывшейся ему картины. — Господи боже мой!..
— Я же говорил, что вам не следует видеть меня... — оторвавшись от своей жуткой сыти и заслонив слезящиеся глаза лопатовидной пятернёй огорчённо протявкало существо, чьи исковерканные, уродливые черты, тем не менее, отчётливо напоминали внешность дядюшки Айнтопфа. — Но теперь уж смотрите внимательнее! Утрата человеческого облика, существование в полной темноте и питание трупами — вот цена, каковую вы должны будете заплатить, если всё же последуете моей диете. Цена высоковата, что правда, то правда, но и товар превосходен — не долголетие, а бессмертие!
Эта реплика сделала сцену совершенно непереносимой для сердца, истерзанного возрастом и запоздалой страстью, и оно отказалось функционировать. Полковник ахнул и обмяк, бессильно запрокинув голову. Спичка погасла. Так и не зажжённая трубка выскользнула из приоткрытого рта и стукнулась о пол.
— Герр Краузе! — инфернальное существо, некогда бывшее Августом Акерманом, отбросило руку пасторши, запрыгнуло на стол и начало тормошить полковника, ненамеренно полосуя его одежду длинными когтями. — Что с вами? Очнитесь, герр Краузе!..
Тот не отвечал. Существо прислушалось к его пульсу, но ничего не услышало.
— Покойтесь с миром, полковник, — проскулило оно, смахивая слёзы и сглатывая густую слюну. — Я положу вас в мелассу, чтоб вы поскорее дозрели... Айэ, Мордиггиан! — Скуление перешло в лай и вой. — Айэ, Нуг! Айэ, Шуб-Ниггурат!..
В конце января Ганс привёз Вонючке осапателую кобылу, которую пришлось усыпить, чтоб не перезаражала остальных лошадей. По всем правилам опасную тушу следовало сжечь, но Ганс рассчитывал получить за неё немалый барыш. А что до опасности, так ведь стрескал Вонючка в запрошедшем году бруцеллёзную козу — и ничего, не чихнул даже, ему, небось, и сап нипочём будет.
На следующий день Ганс обнаружил кобылу нетронутой — разве что вороньё уже успело выклевать ей глаза да немного попортить шкуру на брюхе. Денег в условленном месте, то есть под валуном у крыльца, не нашлось. Похоже, Вонючка всё-таки отравился дохлятиной и отбросил копыта, раздосадованно смекнул Ганс и вызвал по мобильнику полицию.
Дверь оказалась незапертой. Стражи порядка включили фонарики и молодецки вломились во тьму, предполагая отыскать разлагающийся труп хозяина, но сразу же, позеленев и кашляя, выскочили обратно, на свежий воздух: в непроветриваемом помещении стояла такая густая и удушливая вонь, что там просто невозможно было дышать. Провести осмотр удалось только позднее, когда привезли респираторы. То, что увидели полицейские, не осмелилась описать ни одна городская газета — даже таблоид, основанный репортёром, некогда написавшим статью про диету дядюшки Айнтопфа.
Полы в доме покрывал толстый слой высохших испражнений. По углам валялись рваные тряпки и дочиста обглоданные кости. На столе в гостиной лежала перепачканная землёй аккуратно сложенная стопкой распечатка («Граф д'Эрлетт, — сообщал заляпанный жиром титульный лист. — Культы гулей»), а на лакировке самой столешницы были тщательно выцарапаны чем-то очень острым непонятные значки и бессмысленные надписи вроде «КХВГЛФХГН НЙАРЛАТОТЕП» или «ЙХТНГЙНГАИ ЙОГСОТОТ», вызвавшие у офицера, первым заметившего их, сильный бессознательный страх. В ванной комнате в наполненной чёрной патокой ванне квасились человеческие останки: руки, ноги и голова, все со следами глубоких укусов. Хозяин дома, живой ли, мёртвый, отсутствовал — и, похоже, уже довольно давно.
Официальная версия происходивших в жутком безоконном доме событий, к составлению которой приложил руку доктор Шварц, гласила, что у пропавшего без вести бывшего владельца ресторана «Холодная утка» в качестве реакции на болезнь и последующую смерть жены возник ипохондрический синдром, развившийся затем в тяжелое психическое заболевание, выражающееся некрофетишизмом и каннибализмом. Сами полицейские этому отчёту не верили и шёпотом пересказывали друг другу и содержание паскудной распечатки, и заключение судебно-медицинских экспертов, утверждавшее, что зубы, чьи отпечатки остались на костях тринадцати людей и нескольких десятков различных домашних животных, необъяснимо менялись с течением времени: вначале это были обычные человеческие резцы и моляры, но потом они начали деформироваться и в итоге стали очень сильно напоминать собачьи. Начальство, услышав эти россказни, приняло необходимые меры — и появления в прессе информации, составляющей тайну следствия, удалось избежать.
Спустя полгода в одном из крупных берлинских издательств вышла поваренная книга «Компас и ложка», содержащая, ежели верить аннотации, «увлекательные рецепты вкусных, самобытных и лёгких в приготовлении блюд кухни народов мира». Каждый рецепт сопровождался так или иначе имеющим к нему отношение анекдотом, приключившимся с главным героем — коком по прозвищу дядюшка Айнтопф. Автором сборника значился Рудольф Бернштейн, гонорар был выплачен ему же. Книга получила доброжелательную критику и признание домохозяек, была переведена на десятки языков и действительно стала бестселлером.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#5 | Понедельник, 18.06.2018, 22:30
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Самогон
С ответом на то, что такое душа,
Болотный священник идёт неспеша.
Он в шляпе из веток и в рясе из ряски,
Глядят из карманов лягушечьи глазки,
Нос вымазан илом и плесень везде,
Запуталась рыба в густой бороде.
В руках держит чётки из старой коряги,
Живёт, очевидно, в каком-то овраге.
Общается жестами, давши обет,
Хоть ногти не стрижены семьдесят лет,
Возносит молитвы богам-мухоморам,
Что спят, но, конечно, пробудятся скоро,
А раем зовёт он трясину и слизь.
Ведь все, как-никак, из воды родились!
С. Леврант, "Росар, Безаль и Пансобан"
Домишко Никодимыча притаился на окраине посёлка. Скособоченное строение, которое никто не ремонтировал уже лет эдак десять, а то и больше, давным-давно стало частью сельского пейзажа. Стены поросли мхом и ещё какой-то дрянью, крыша перекосилась, даже потемневший от времени флюгер казался сидящей на ветке вороной. Кроме того, с одной стороны кривоватое жилище очень удачно прикрывало от чужих взглядов здоровенное дерево, а крыльцо старательно маскировалось колючими кустами шиповника.
То ещё местечко, короче говоря.
Петрович миновал незапертую калитку, прошёлся по тропинке и постучался. На первый стук, однако, никто не ответил. Мужик почесал подбородок и недовольно нахмурился.
- Без нас начал, что ли?.. - он постучал ещё раз, прислушался и гаркнул, - Хозяин, открывай, гости пришли!
На сей раз за дверью послышались шаги, и из недр домика высунулась физиономия хозяина - тощая, удивительно неопрятная, заросшая сизой щетиной. Испещрённый жилками нос торчал, как дуб среди степей, под глазами виднелись отчётливые мешки… Однако сами глаза были на удивление ясными и адекватными. Глянув по сторонам, Никодимыч пожал плечами.
- Врёшь, Петрович, ты тут один. А говоришь «гости»… Ладно, заходи.
Дверь открылась шире.
- А что, Леопольдыча нет ещё? - спросил Петрович, перешагнув порог.
- Нету. Будем ждать.
Они уселись за видавший лучшие времена стол, укрытый клеёнчатой скатертью, где сиживали уже не раз, и принялись лениво переговариваться, изредка поглядывая на стрелки часов. Третий запаздывал.
Наконец, минут через пять, внутрь протиснулся грузный Леопольдыч, облачённый в неизменную клетчатую рубашку. Он почесал бакенбарды и тяжело вздохнул - одышка давала о себе знать. Тем не менее, с его появлением потрёпанный домик словно бы проснулся. Разговор зазвучал живее и естественнее, глаза заблестели, беседа потекла привольнее. Хозяин ненадолго отлучился в другую комнату, а затем вернулся с банкой малосольных огурцов и массивной бутылью, под завязку наполненной какой-то мутной жидкостью.
Пришло время для самого главного.
Никодимыч был единственным в посёлке самогонщиком, но своё хобби не особенно афишировал. Товар он толкал очень редко, из-под полы и только на сторону, предпочитая вместо этого квасить со старинными приятелями. Те, как и сам Никодимыч, из всех достоинств напитка ценили прежде всего градус, а потому такая бормотуха их более чем устраивала. Собиралась компания нерегулярно, опасаясь, как бы кто из соседей не настучал куда следует. Визитов в обычное время Никодимыч не опасался - всё предосудительное оборудование тщательно маскировалось, и опознать предмет поисков становилось чрезвычайно сложно.
Самогон наполнил стаканы, и все трое дружно выпили, а затем столь же в унисон крякнули. Захрустел на чьих-то зубах огурец.
- Слышь, Никодимыч, - вдруг подал голос Леопольдыч, - А чего это вдруг сегодня у выпивки вкус какой-то странный?
- Кстати да! - оживился Петрович, тоже обративший на это внимание.
Самогонщик почему-то замялся.
- Ну, понимаете… В общем, дело было так…
Ранним туманным утром Никодимыч отправился за ингредиентами. Возле железнодорожного полустанка как обычно толпились бабульки, распродававшие нехитрые дары своих огородиков по редкостно смешным ценам. Товарец, конечно, чаще всего был не ахти какой, корнеплоды и яблоки в основном попадались скромные, невзрачные, но на самогон они вполне годились.
В этот раз мужику повезло - подвернулся один из самых выгодных поставщиков. Сухонькая востроносая старушонка брала за свой товар сущие копейки, причём, помимо овощей, она продавала шампиньоны и ягоды, набранные в ближайшем лесу. Порой Никодимычу казалось, что гиперактивная бабулька появляется здесь не ради заработка или обмена новостями, а просто для удовольствия - людей посмотреть, говор послушать. Смешливый характер пенсионерки эту теорию только подтверждал.
По причине дешевизны Никодимыч затаривался здесь практически оптом - совал одну купюру и получал едва ли не половину товара. Вот и сейчас ему достались несколько пакетов, набитых овощами и ягодами, а также большая связка сушёных грибов. Распрощавшись с продавщицей, мужик двинулся прочь.
От железной дороги до посёлка было примерно полкилометра по ухабистой дороге. Затариваться близ дома подозрительный Никодимыч опасался - пару раз его едва не накрыли. Туман, висящий пластами, медленно истаивал - солнце поднималось всё выше, разгоняя белёсую хмарь. Мужик что-то тихо насвистывал себе под нос, глядя, как впереди вырисовываются островерхие крыши.
Через несколько минут он уже сортировал покупки. Подосиновики… Немного малины… Чуть помявшиеся помидоры… Баклажаны… Стоп.
- Это ещё что за хрень такая? - ошалело пробормотал Никодимыч.
Комочек, зажатый в его ладони, походил не то на очень сильно лежалое яблоко, не то на инопланетный гриб, не то на какой-то непонятный орган. Решётчатая грушевидная вещица мутного цвета, перевитая странными жилками, казалась странно знакомой, но в то же время не похожей ни на что привычное. Загадочный предмет неожиданно вздрогнул и часто-часто запульсировал. Никодимыч, матюгнувшись, выронил неведомую штуковину. Та полминуты колотилась по полу, но постепенно замедлилась, вздрогнула ещё пару раз и затихла. Мужик несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, после чего осторожно потыкал хреновину половником. Она, однако, больше не шевелилась.
Всё ещё с подозрением посматривая на непонятный объект, Никодимыч поднял его с пола, однако сеанс гоголевско-булгаковской чертовщины уже закончился. Повертев комочек так и эдак, он подумал было вернуться, дабы спросить у старушки, где она его выкопала, но быстро сообразил, что это будет пустой тратой времени, а переработки в спирт ни одна паранормальщина не выдержит.
На том и порешил.
Мужики выслушали быль Никодимыча и покрутили головами, выражая удивление.
- Да-а, - протянул Петрович, - Экология нынче не та, совсем не та… Глобальное потепление, все дела. Вот и растёт тут у нас всякое.
Собутыльники поддержали эту версию - она была куда проще и понятнее, чем всякая мистика. А что та хреновина дёргалась… Мало ли, что могло померещиться в потёмках?
- Ну что, ещё по одной? - предложил Леопольдыч.
Никодимыч с Петровичем поддержали его предложение. Даже несмотря на привкус, самогон по их представлениям был весьма неплохим.
Судя по часам, пьянка продлилась где-то до полуночи - хотя Петрович не стал бы за это ручаться, ибо к тому моменту стрелки часов уже заметно расплывались и даже как-то извивались, словно щупальца. Впрочем, до подобных мелочей ему дела не было. Главное, что встреча сегодня действительно удалась, и подпортить её не сумел даже странный вкус самогона.
Обратно они с Леопольдычем двинулись вместе - он жил по соседству, буквально через забор. Шатаясь и поддерживая друг друга, собутыльники целеустремлённо двигались сквозь посёлок. Путь им предстоял непростой.
Колючие звёзды кружились в аспидно-чёрном небе, устроив совершенно неуместную летом метель. Не отставала и земля под ногами - она качалась, словно решив устроить двум забулдыгам корабельную качку или вовсе превратиться из твёрдой почвы в гиблое болото. Торить путь в таких условиях - занятие в высшей степени неблагодарное.
Навстречу мужикам двигалась троица припозднившихся прохожих. На пьянчуг они не обратили ни малейшего внимания. Впрочем, буйство мира эти люди тоже игнорировали, так что Петрович решил, что те были обычным глюком. Тем более что и лица у них были слишком бледные, даже какие-то зеленовато-синюшные.
Тряска и не думала прекращаться, корни упорно лезли под ноги, но мужики героически преодолели опасную дорогу. Оставив Леопольдыча у его калитки, Петрович нетвёрдым шагом двинулся к своей собственной. С небес глумливо заржала жёлтая луна. Петрович продемонстрировал ей средний палец и поковылял дальше.
За калиткой блуждали тени. Некоторое время мужик мутным взором пялился на силуэты деревьев, пытаясь сообразить, кто они такие и что здесь забыли, однако вскоре махнул рукой. Добравшись до крыльца, он зашёл внутрь, запер за собой дверь и облегчённо вздохнул - самое сложное осталось позади. Теперь можно было с чистой совестью завалиться дрыхнуть.
В гостиной, однако, Петровича поджидали новые сюрпризы. Там спиной к нему, разглядывая фотографии, стоял кто-то высокий, тощий и откровенно подозрительный. Взяться незваному гостю здесь было абсолютно неоткуда.
- Ы… - неуверенно хихикнул мужик, - Чёрт зелёный… А ты чего здесь забыл?
Тот развернулся на голос и как-то жужжаще зашипел. Пасть у него оказалась четырёхлепестковая, со множеством кривых клыков и несколькими языками, которые бешено извивались.
- Мать твою! - выпучил глаза Петрович, швыряя в тварь первый попавшийся предмет.
Этим снарядом оказались небольшие настольные часы. Они пролетели сквозь внезапно открывшуюся в животе «чёрта» дыру и с жалобным дребезжанием ударились о стену. Монстр ещё пару мгновений издавал разные звуки, а затем растворился в воздухе.
- Мля… - вытер лоб Петрович, пытаясь унять бешено стучащее сердце, - Всё-таки глюк, что ли?..
На всякий случай он огляделся. Других странных гостей поблизости не наблюдалось, и мужик несколько успокоился. Он прошёл в спальню, предварительно проверив, нет ли там засады, после чего, не раздеваясь, завалился на кровать. Матрас чавкнул, словно трясина. Это было последним, что услышал Петрович прежде, чем отрубиться.
Утро выдалось препаскудное. Дело было даже не в том, что проснулся Петрович под диваном, хотя засыпал вроде бы на кровати. Куда более мужика занимали внутренние ощущения - весьма тяжкие и безрадостные.
Покряхтывая, он вылез из-под дивана. Виски ломило, по языку словно прошлись наждачкой, мир вокруг дрожал и расплывался. Мужик не помнил, сколько провалялся в бреду, но заключил, что последняя попойка удалась на славу. Такого похмелья у Петровича не было уже пару лет. Внутренности ныли, будто накануне их лягнул конь - даже синяк остался.
Стеная, придерживаясь за стенку и потирая свободной рукой раскалывающуюся голову, мужик побрёл на улицу, намереваясь подышать свежим воздухом в надежде, что тот принесёт хоть какое-то облегчение. Через пару минут начинание увенчалось успехом - Петрович справился с засовом и выбрался наружу.
Увы, надежда не оправдалась - вне дома было столь же погано, как и внутри. Двор укутал противный сырой туман, который как-то странно струился - словно тысячи белёсых, призрачных червячков. Очертания предметов по-прежнему двоились, а забор на какой-то миг вообще показался стеклянным. Над головой и чуть левее распространяло тошнотворный зелёный свет йаэзлои - в этот раз его было как-то чрезмерно много. Удостоив сияние мутным взглядом, Петрович сошёл с крыльца и бесцельно двинулся вперёд.
У забора его всё же вывернуло наизнанку. Порадовавшись, что никто из соседей этого не видел, мужик вдумчиво изблевал остатки скопившейся в организме полупереваренной жратвы. В голове несколько прояснилось. Петрович смог подняться с колен и уже более твёрдым шагом отправиться домой - сполоснуть физиономию холодной водой, дабы более-менее прийти в себя. Он уже вступил на крыльцо, над которым продолжало парить мерцающее йаэзлои, потянул дверную ручку…
И остановился, пронзённый внезапной мыслью. Очень осторожно мужик поднял голову. Размытый сгусток гнилостных лучей никуда не делся - он продолжал безмятежно дрейфовать, отбрасывая на стены и козырёк пакостно-зелёные блики. Петрович был совершенно уверен, что раньше никакого йаэзлои не видел. И более того, вообще не знал, что это за штука такая. Даже слова такого не слышал. Но всё же… Он икнул, ещё пару секунд неподвижно постоял, таращась на непонятное явление и едва ли не физически ощущая, как в голове заедают шестерёнки, после чего опрометью кинулся домой, со всей силы захлопнув за собой дверь. Повертев головой и убедившись, что внутри никакой чертовщины не наблюдается, мужик с облегчённым вздохом осел на пол.
- Да что ж это? Что ж это за хренотень такая, а?!
В луже рвоты тем временем медленно рассыпался выпавший зуб.
Больше в тот день Петрович никуда не выходил. Отпустивший было бодун вернулся с новыми силами и принялся нещадно третировать мужика. Петрович стенал, Петрович хворал, Петрович маялся. Перед глазами всё расплывалось, двоилось, периодически плыли какие-то странные пятна и образы. Левое ухо напрочь заложило. Около полудня к этому прибавился целый букет новых недомоганий, так что скучать не приходилось. Аптечка тоже не помогала, поэтому спать мужик лёг в полном изнеможении.
Сон тоже не принёс облегчения - он был наполнен мутными и тягостными видениями. Бескрайние заболоченные кладбища, незнакомцы с мёртвыми лицами, треснувшая луна, окрашенная в тошнотворный зеленоватый цвет… Несколько раз за ночь Петрович просыпался, стонал и снова проваливался в горячечные грёзы. Под утро бред наконец истаял, и наступил блаженный покой без сновидений.
На следующий день Петрович поднялся в куда лучшем состоянии, вполне бодрым и отдохнувшим. Испытав по этому поводу изрядное воодушевление, мужик отправился на кухню - вчера он так и не нашёл в себе сил затолкать внутрь себя хоть какую-то еду, поэтому живот сводило от голода. Позавтракав, Петрович окончательно пришёл в благое расположение духа и решил немного прогуляться.
Почва вокруг дома изрядно раскисла - видимо, вчера, пока мужик маялся, прошёл сильный дождь. Ярко светило солнце, и его свет, смешиваясь с мерцанием йаэзлои, бросал на землю отсветы потрясающей красоты. Пахло мокрой травой, и к этим запахам невесть откуда примешивалась странная сладковатая нотка. Достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть пробуждающийся лес, росистый луг у кромки воды, распухшее белёсое тело на поверхности… Словом, утро стояло чудесное.
Полной грудью втянув воздух, мужик направился к забору. Толкнул калитку…
- Петрович! Ты?! Живой, что ли?
Это оказался Леопольдыч, хотя узнать его по охрипшему голосу было весьма проблематично. Сосед, перегрувшись через забор, пристально рассматривал собутыльника. Выглядел он погано - каким-то подавленным и осунувшимся. Его бакенбарды пребывали в беспорядке, и, кажется, слегка поседели. Перемены были заметными, но совершенно непонятными.
- Живой, - с удивлением подтвердил Петрович, - А чего?
- Никодимыч помер.
Петрович пошатнулся и ухватился за забор, чтобы не упасть.
- Леопольдыч, бляха-муха… - еле выдавил он, - Ты так не шути…
- Какие, нахрен, шутки?! - вздохнул сосед, - Натурально, вчера утром. Прямо в гастрономе и преставился. Пришёл туда насквозь похмельный, стал закупаться, а потом вдруг захрипел и рухнул, как подкошенный. Сперва думали, просто худо стало, а пригляделись - не дышит. Вот так вот.
Петрович молчал. Поверить в то, что потрёпанный жизнью, но крепкий Никодимыч ни с того ни с сего откинул копыта, было тяжело.
- Знаешь что… - Леопольдыч понизил голос до шёпота, и Петровичу пришлось подойти ближе, - Я думаю, что это он тем пойлом траванулся.
- С чего ты взял? - поразился тот, - Мы же вместе пили…
- Во-первых, вкус вспомни и из чего он его в тот раз гнал, - буркнул сосед, - А во-вторых… Глянь-ка!
Леопольдыч сунул под нос соседу тыльную сторону ладони. Петрович сперва не понял, в чём подвох, но потом присмотрелся внимательнее и вздрогнул. Кожу собутыльника покрывала мелкая, но вполне отчётливая черноватая сыпь крайне неприятного вида. Насколько мужику помнилось, раньше такого не было.
- Вот такая байда, - мрачно подвёл итог Леопольдыч, убирая конечность, - Вчера вылезло и теперь растёт помаленьку. А ты как? Ничего странного не замечал?
Петрович призадумался, однако ничего подозрительного не вспоминалось. Утро, казавшееся таким чудесным, стремительно потускнело и окрасилось в тёмные тона. Даже смешение солнечных лучей с йаэзлои уже не радовало… Петрович, вновь сообразив подвох, едва не поперхнулся, но промолчал. Не хватало ещё сойти за психа.
- Нет, ничего, вроде, - сдавленно прохрипел он, - Знаешь, Леопольдыч, пойду-ка я…
- Ладно, бывай. Если какая дрянь всё же вылезет - ты скажи. Да, кстати…
- Что? - насторожился Петрович.
- Тут прошёл слушок… - задумчиво проговорил сосед, - Мужики, которые везли Никодимыча в морг, клянутся, что он превратился в какой-то серый студень и засрал им всю машину. Вот только когда они приехали, никаких следов там уже не было. Такие дела… Думаю, брешут.
И, не дожидаясь ответа, он скрылся в глубине своего участка. Петрович, едва переваривая эти дикие новости, отправился домой походкой сомнамбулы, стараясь не замечать витающее над крыльцом сияние - со вчерашнего дня его стало ещё больше. В комнаты, к счастью, паранормальное явление пока ещё не вторглось, и это немного успокаивало. В голове бродили и с шумом сталкивались мрачные мысли. Не вполне понимая, что он делает, мужик скинул рубашку и отправился в ванную, к зеркалу.
Зря.
Он в ужасе уставился на покрывающие торс пятна, где кожа посерела и начала паскудным образом шелушиться, словно чешуя.
Через несколько минут Петровичу с некоторым трудом удалось себя успокоить. Это наверняка случилось от расстройства нервов и скоро должно было пройти само. На задворках сознания вертелось мудрёное словечко «нейродермит», но никак не удавалось вспомнить, что же оно означает. Как бы то ни было, решил мужик, раз нервное - значит, можно снять старым, проверенным средством.
То есть выпить. Клин клином вышибают, так что это в любом случае не должно было повредить.
Осложняло положение то, что выпивки в доме не обнаружилось. Даже заначка, припрятанная предусмотрительным Петровичем на чёрный день, куда-то подевалась, хотя мужик так и не смог припомнить, когда это он распотрошил закрома родины. Оставалось одно - идти на улицу и топать в магазин за надлежащим лекарством.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#6 | Понедельник, 18.06.2018, 22:30
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Петрович внутренне содрогнулся, но делать было нечего, поэтому он собрался с духом, оделся и решительно покинул дом, старательно не обращая внимания на йаэзлои. К счастью, бдительный Леопольдыч поблизости уже не крутился, так что неприятного разговора о болячках удалось избежать.
Выйдя за калитку, мужик двинулся влево по неширокой улочке, в противоположном направлении от соседа-собутыльника и домишки покойного Никодимыча. Солнце поднялось выше и понемногу начинало припекать. Дорожная грязь медленно подсыхала, не оставляя попавшему туда пауку ни единого шанса. Всё было обыденно и буднично, покуда Петровича не остановил запах.
Это был причудливый аромат, не вполне знакомый, но весьма приятный. Повертев головой, мужик обнаружил его источник - возле забора валялась дохлая крыса. В открытой ране на боку виднелись желтовато-белые рёбра, над трупиком кружились мухи. Петрович подошёл ближе, присел на корточки и с удовольствием принюхался. Вблизи крыса выглядела ещё красивее, чем издали, к тому же мерцала изнутри мягким бледно-зелёным светом.
Внезапно мужик почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Какая-то бабулька, вцепившись в деревянную клюку, смотрела на него с непередаваемой смесью изумления, ужаса и брезгливости.
- Допился, скотина, - вымолвила она, после чего быстро-быстро засеменила прочь.
Некоторое время Петрович недоумённо смотрел ей вслед. Неожиданно до него дошло, чем он сейчас любовался и к чему с наслаждением принюхивался. Сдержать рвоту удалось лишь героическим усилием воли. Он отшатнулся от разлагающегося трупика, а затем помчался к магазину. В голове вновь заедали шестерёнки - ржавые, покрытые плесенью.
Пришёл в себя мужик уже дома. Судя по тому, что на столе стояла высоченная бутыль с водкой, пропавший из памяти поход в магазин увенчался успехом. Судорожно вздохнув, Петрович откупорил заветный сосуд и принялся жадно пить прямо из горла.
Наконец, в его голове воцарился туман, надёжно отсекавший воспоминания о мерзостных болячках и прочих загадочных событиях. Он сгущался постепенно, из лёгкой дымки - сперва Петрович повеселел, потом успокоился, а к тому моменту, когда бутыль опустела, мужик погрузился в равнодушное оцепенение и был абсолютно невозмутим, словно просветлённый буддийский монах.
Комната неуловимо изменилась. Стены отдалились, помутнели и стали еле заметно колыхаться. Петрович встал из-за стола, икнул и выронил бутылку. Та глухо чвакнула, медленно утонув в досках пола, но мужик проигнорировал это. Он точно помнил, что должен куда-то пойти, но маршрут, секунду или три века назад казавшийся совершенно ясным, успел совершенно изгладиться из памяти. Почесав затылок, Петрович неуверенно двинулся куда-то вглубь дома.
Заросшие серо-коричневым мхом стены по-прежнему дрожали, а гниющая флора складывалась в отдельные надписи. Причудливые кляксы и ветвистые спирали букв, казалось, росли в самом мозгу Петровича, проецируясь на окружающие поверхности исключительно в форме иллюзий… Но, поскольку сейчас он был тождествен стенам, появилась возможность в буквальном смысле взглянуть на себя со стороны.
Путь затянулся и закончился как-то внезапно. Только что мужик шёл по казавшемуся бесконечным коридору, погружённому в зеленоватую мглу - и вот уже стоял возле круглого столика, кажется, посреди гостиной. Или нет?.. Петрович помотал головой. Всё вокруг настолько исказилось и перемешалось, что даже ориентация в собственном доме доставляла изрядные проблемы.
На столе лежала сложенная газета. Развернув её, мужик обнаружил, что та пожелтела, растрескалась и была готова рассыпаться прямо в руках, словно была издана ещё до революции.
- Что за фигня?..
Петрович осторожно приблизил лист к глазам, бегло взглянул на первую полосу и издал матерный вопль - с фотографий скалились рожи полуразложившихся мертвецов. Даже скверное чёрно-белое фото не могло скрыть пролежней, гнойных нарывов и прочих неописуемо мерзких деталей. Гадостная газетёнка, выпав из пальцев, рухнула на стол и обратилась бумажным прахом.
Внезапно жёлто-серая кучка зашевелилась, и оттуда выполз червяк. Затем ещё один. И ещё… Петрович некоторое время остолбенело таращился, глядя, как гнусное воинство торопливо прибывает в числе, а потом дико заорал и бросился наутёк, не разбирая дороги. Воздух неожиданно загустел, потом звучно чавкнул, расступаясь, и мужик нежданно-негаданно очутился на улице, словно прошёл прямо сквозь стену. Впрочем, эта мысль мгновенно вылетела из головы - Петрович сразу сообразил, что не помнит в посёлке такой улицы. Узкая дорожка петляла меж грязных кирпичных домов с выбитыми стёклами и обрывалась возле слабо фосфоресцирующей водной глади.
Вода?.. Откуда, если до ближайшей речки полкилометра пути?!
Уловив краем глаза смутное движение, Петрович развернулся. Возле замызганной стены полуразрушенного дома валялся собачий труп. Он наполовину сгнил, да к тому же зарос здоровенными чёрными грибами преотвратного вида, распространяющими ни на что не похожий тяжёлый запах. Внезапно мёртвый пёс дёрнулся, перевернулся, противоестественно изогнув лапы, и встал. Пустые глазницы, затянутые паутиной, внимательно уставились на мужика. Тот издал полувскрик-полувсхлип, развернулся и бросился бежать. То, что нельзя поворачиваться к собаке спиной, убегать от неё, злить Гнилых Гончих, сейчас не имело никакого значения. Прописные истины отошли на задний план, и осталась лишь одна мысль - прочь!.. Прочь! Прочь!!!
Петрович вылетел на пирс и замер. Ему казалось, что вода в конце улицы - это река, максимум озеро… Однако увиденное было выше всякого разумения, поскольку перед мужиком открылась морская гладь. Волны, фосфоресцирующие зелёным огнём, простирались до непривычно далёкого горизонта, где смутно виднелся тёмный силуэт острова, покрытого циклопическими руинами. В стремительно темнеющем небе появлялись первые огоньки. Услышав за спиной мерный костяной топоток, Петрович понял, что загнал сам себя в ловушку… И тут покрытые илом доски треснули, разбрасывая во все стороны трухлявые щепки.
Опора ушла из-под ног, мужик поперхнулся и по пояс погрузился в ледяную жидкость. Замолотив руками по поверхности, он дико заорал…
…а через мгновение обнаружил, что сидит в ванной, судорожно хватая ртом воздух. Из зеркала на него смотрел всё тот же Петрович, только перепуганный до смерти, бледный и покрытый испариной. Оно не отражало ничего предосудительного, однако мужик всё равно осторожно огляделся. Всё, однако, было по-прежнему - никаких чудовищ, червей и мертвецов, ни следа плесени на стенах. Слегка успокоившись, он решил пройтись по дому. Мшистые узоры куда-то пропали, останков газеты, равно как и самих червей, тоже не обнаружилось. Вывод напрашивался однозначный, пусть и неутешительный - «белочка», причём запущенная.
- Вот тебе и успокоил нервы, - удручённо пробормотал Петрович, пытаясь найти полупустую бутылку.
Той, однако, нигде не было, словно она действительно провалилась сквозь землю. Решив, что потрясений на сегодня более чем достаточно, а выпивка отыщется позже, мужик, вяло переставляя ноги, отправился спать. В уголке его сознания мелькнула мысль, что раньше комнаты располагались совершенно иначе, однако Петрович не успел её удержать, и та сгинула в водовороте других идей.
Извилистая тропа сна снова привела его на заболоченные погосты. По колено в воде, под тёмным небом, Петрович бездумно бродил между покосившихся деревянных крестов, разглядывая полустёршиеся надписи. Имена, годы жизни, редкие фотографии… Однообразный, нечеловечески тоскливый пейзаж. Кое-где из трясины торчали узловатые стволы деревьев, воздевая к небесам голые ветви. Наверх мужик, предчувствуя что-то нехорошее, старался лишний раз не смотреть.
Одна могила, по виду свежая, привлекла его внимание. На прикреплённой к серому камню табличке виднелась полустёршаяся надпись.
- Дмитрий Никодимович Гемпель. 1969 - 2014 гг. Он не успел увидеть Начало.
Почесав затылок, Петрович сделал шаг в сторону и наткнулся на ещё один свежий крест.
- Александр Леопольдович Иванов. 1984 - 2014 гг. Он был близок…
Третий, неожиданно чистый и неповреждённый, обнаружился неподалёку.
- Игорь Петрович Лосев. 1979 - Начало. Стой в дверях, - с трудом прочитал мужик.
Повинуясь какому-то чутью, он запрокинул голову и понял, что на небе нет ни Луны, ни звёзд - только безграничная, абсолютная, подавляющая своим объёмом пустота. Там не было ничего, кроме пары мерцающих фиолетово-зелёным светом туманностей, медленно тающих в равнодушной космической мгле. Скоро их свет окончательно погаснет, и вечная тьма сомкнётся над кладбищем… Над землёй мертвецов. Живым здесь никогда не было места. Петрович лёг на спину между могил и расслабился, чувствуя, как вода затекает в нос, заполняет лёгкие… Как разум погружается во тьму.
Проснувшись, мужик первые мгновения собирался с мыслями, пытаясь понять, что же его разбудило. Окно оказалось настежь открытым, и желтоватый лунный свет заливал комнату. Над горизонтом восходила Птичья Звезда, заставляя Стаю Иршварием покинуть бездонные подземные норы и устремиться в столь же чёрные небеса. Но не доносящееся с облаков тоскливое блеянье, не колышущиеся тени деревьев и даже не порывы сухого ветра, успевшего покрыть мелкой пылью одеяло, были причиной внезапного пробуждения. На подоконнике, вцепившись в дерево изогнутыми когтями, мрачным силуэтом восседала ворона. Во всяком случае, Петрович опознал это существо, вместо перьев покрытое чем-то вроде лишайника, именно так. Чуть склонив голову, оно внимательно разглядывало мужика немигающим блестящим глазом, периодически раскрывая клюв.
Взгляд птицы ему совершенно не понравился. Неприятный, цепкий, чрезмерно осмысленный… Птицы не имеют права так смотреть. Тем более на людей. Тем более… Додумать сумбурные мысли мужик не успел. Ворона неожиданно взмахнула широкими крыльями, рассыпая мелкие клочки странного оперения, и медленно полетела к двери. Во рту у Петровича пересохло. Во все глаза он смотрел на ночную гостью, совершенно не представляя, что делать, если зловещая тварь вдруг направится к нему…
Однако та, косясь на мужика безумной звёздочкой глаза, не меняла направления. Хотя комнатушка была небольшой, вороне потребовалось по меньшей мере три минуты, чтобы преодолеть это расстояние. Впрочем, Петрович не был уверен, действительно ли прошло столько времени или ему это показалось. Достигнув цели, птица опустилась на дощатый пол, хрипло каркнула и клюнула дверь. Затем ещё раз. И ещё… После каждого удара та ощутимо содрогалась и, наконец, раскололась пополам. В образовавшейся щели Петрович успел разглядеть какие-то кружащиеся вихри, но ворона почти сразу же протиснулась туда, загородив обзор. Мужик моргнул, а когда открыл глаза, всё оказалось таким, словно ничего и не было. Лишь по полу тянулась дорожка из обрывков какой-то губчатой массы.
Несколько минут Петрович, накрывшись одеялом с головой, напряжённо ждал, что птица вернётся, но вскоре его вновь сморил сон.
Утром он тщательно обыскал весь дом, нервно оглядываясь по сторонам при малейшем шорохе. Никаких следов ночного визита Петрович, однако, не нашёл, поэтому решил, что это был всего лишь кошмар. Но вскоре у него обнаружились проблемы поважнее. Изучив своё отражение в зеркале, мужик обнаружил, что мерзкие серые пятна никуда не делись - более того, они прибавились в количестве и явственно разрослись. Теперь кожа шелушилась ещё сильнее и во многих местах вспучивалась странными бугорками. Петрович осторожно потрогал один из них и, к своему удивлению, совершенно не ощутил боли. Это отчего-то напугало его сильнее других симптомов.
Что ж, похоже, ему действительно стоило наведаться к Леопольдычу - если вчера ещё можно было утешать себя «нервным расстройством», то сегодня стало совершенно ясно, что дело действительно дрянь. Тяжело вздохнув, мужик оделся, проверил, все ли очаги болезни спрятаны от посторонних глаз, после чего вышел на улицу.
Встал он, как выяснилось, далеко за полдень. Над крыльцом продолжало мерно струиться йаэзлои, неприятно напоминающее о ночных снах. Вчерашняя грязь окончательно высохла, что мужика неожиданно разочаровало - хотя причину такой реакции он не понял.
Леопольдыч открыл сразу, без разговоров запустил соседа внутрь и сразу же запер дверь.
- Ну что, тоже? - поинтересовался он.
Петрович молча кивнул и стянул рубаху. Леопольдыч слегка вздрогнул, хмуро изучая неведомые болячки.
- Да, пакостно… Но у меня ещё гаже. На, глянь-ка! - и он продемонстрировал правую руку, которую до того старательно держал в тени.
Петрович поперхнулся. Это была уже не вчерашняя сыпь. За сутки с небольшим рука претерпела омерзительную метаморфозу. Поскольку сегодня Леопольдыч был в майке, поражённую конечность удалось рассмотреть целиком, от плеча до кончиков пальцев. По всей её поверхности вздымались бугры - огромные, складчатые, ветвящиеся, оплетающие руку целиком. Между ними были глубокие впадины, образующие целый лабиринт, отвратительно похожий на извилины головного мозга. Петровичу померещилось, что там кто-то копошится.
Ужасные наросты источали ощутимый жар и едва заметный сладковатый запашок.
- Мля-а-а… - протянул Петрович.
- И не говори, - согласился сосед, - Почти не болит, вот в чём самая странность. Хотя рука вся горячая, как не знаю что.
Некоторое время собутыльники молчали. Наконец, Петрович неуверенно заговорил.
- Знаешь, я вот думаю… Наверняка та бодяга, о которой Никодимыч, мир праху его, рассказывал, была радиоактивная…
- Думаю, ты прав, - протянул Леопольдыч, - Наверняка радиоактивная, точно. Потому и мутируем… А радиацию лечат водкой!
- Серьёзно, что ли? - взглянул на него Петрович.
- Натурально! - подтвердил тот, - Спирт того, обеззараживает, я в книжке читал. Так что самое правильное дело, уж поверь!
- Ту хреновину почему-то не обеззаразил, - буркнул Петрович, - Но ладно уж, наливай. Хуже вряд ли будет.
Леопольдыч немедля притаранил откуда-то запотевшую бутылку и принялся разливать животворный напиток.
- А закусь? - возмутился Петрович.
Сосед попытался было возразить, что в чистом виде получится целебнее, но нарушить традицию не посмел.
Примерно пять минут они квасили вдвоём, а следующие полчаса - втроём.
- Слушай, Петрович, - неожиданно спросил Леопольдыч, - Откуда третий?
Мужики замерли, а потом синхронно повернулись к незнакомцу. Тот невозмутимо наливал себе очередной стакан. Он был высоким, нездорово толстым, в ветхом сером плаще и широкополой шляпе, скрывавшей лицо. Рука у него была нездорово бледная и какая-то откровенно неправильная. Незнакомец запрокинул голову и залил в себя содержимое стакана. Мужики, глядя на него, синхронно заорали.
Под шляпой скрывалась белёсая раздутая морда с многочисленными гнойниками и россыпью мелких глазок над здоровенной, в пол-лица, пастью. Вместо зубов рот чудовища усеивали ряды полупрозрачных студенистых отростков с кучей шевелящихся ресничек, а короткий иссиня-чёрный язык в нескольких местах пропарывали крохотные шипы. Склизкая конечность монстра снова потянулась к бутылке. При этом от неё отвалился клок кожи, обнажая серо-зелёное мясо и цепочку мелких переплетающихся рёбер. Петрович с Леопольдычем опрометью бросились из комнаты. Каким-то шестым чувством они поняли, кто к ним вернулся.
- Его там точно нет? - в сотый раз спросил Петрович.
- Точно, - вновь подтвердил Леопольдыч, - Блин, харэ спрашивать, возьми да посмотри сам!
Полчаса назад перепуганные мужики забились в дальний конец дома и даже начали баррикадироваться, но быстро сообразили, что за ними никто не гонится. Они с подозрением переглянулись и подождали ещё немного - однако утративший человеческий образ покойник не спешил появляться на пороге, протягивая к собутыльникам склизкие белёсые лапы. Осторожно выглянув в соседнюю комнату и убедившись, что страшный гость исчез, мужики немного успокоились.
- Ладно, тогда заходи, раз уж его там нет, - проговорил наконец Петрович.
Хозяин помялся, не желая признавать, что ему тоже меньше всего хочется переступать порог, однако всё же решился и вошёл внутрь. Гость последовал за ним. Мигом спустя они синхронно скривились.
- Ну и вонища… - протянул сосед.
Петрович согласно кивнул. Вонь в комнате действительно стояла нечеловеческая, словно там несколько дней прела какая-то падаль. Однако было совершенно непонятно, что именно её вызывало - комната выглядела совершенно обыденно.
- Откуда ж так несёт?.. - пробормотал Леопольдыч, делая несколько шагов, и внезапно замер, - Ёма!!!
- Чего там?.. Ы!
Возле стула, на котором сидел чудовищный третий, валялись серые плащ и шляпа, стремительно пожираемые тленом. От распадающихся тряпок и исходил смрад, насквозь пропитавший всё помещение. В прорехах ткани стремительно прорастали кривоватые чёрные поганки зловещего вида. Петрович содрогнулся. Такие грибы он видел не далее как вчера - на гнавшемся за ним собачьем трупе.
- Ни хрена себе… - одеревенело пробормотал он.
- Ага, - ответил столь же шокированный сосед.
Затем он наклонился к разрастающимся грибам, практически скрывшим под собой серую ветошь. Те уже не просто увеличивались в размерах, но начинали приобретать причудливые, гротескные формы, переплетаясь между собой, будто клубок выбирающихся из-под земли червяков. Мужик аккуратно, обернув пальцы тряпкой, сорвал один из чёрных комочков, задумчиво повертел его перед глазами, а затем совершенно неожиданно отправил в рот и начал жевать.
- Мля, Леопольдыч! - воскликнул Петрович, рефлекторно шагнув назад, - Ты что, бляха-муха, творишь?!
- Слушай, а ведь вкусно же! - удивлённо ответил тот, - На вот, сам попробуй!
Гость хотел было высказаться, что скорее сдохнет, чем прикоснётся к подобной дряни, а затем демонстративно проблеваться, но тут запах поганок приобрёл новые, поистине чарующие нотки, и рука сама потянулась к ближайшему грибу. Петрович попытался было воспротивиться, однако, повинуясь непреодолимому желанию, сорвал самый крупный гриб и с хрустящим чавканьем откусил от шляпки. По небритому подбородку потекла тёмная вязкая жидкость.
Рот заполнился жуткой горечью, которая мигом спустя сменилась сотнями тысяч оттенков непередаваемого вкуса. По ощущениям странный гриб был жёлто-зелёным, харрадным, тлашгальтным и много каким ещё. Петрович пустил слезу, ощущая, как мир вокруг него наполняется сочными красками гниения и распада.
Следующие часы прошли в экстазе и чревоугодии. Мужики насыщались грибами, бормоча невнятные тосты и наслаждаясь подлинным блаженством. Пульсирующие стены медленно истекали разноцветным гноем. Наросты на руке Леопольдыча отчётливо шевелились, через плечо переползая на шею. От поганок по полу во все стороны растекались дорожки бледного мха, образующие гипнотические узоры.
- Во славу Гнилого Господа и… - начал было Петрович, прожевав очередной гриб, но не договорил.
В его голове что-то щёлкнуло - или, скорее, раскололось, подобно уже ненужной скорлупе яйца, из которого, наконец, вылупился долгожданный детёныш. Ум прояснился, заполнившись восхитительно затхлым ветром, и с глаз спала пелена. Мужик увидел, как все окружающие предметы тускнеют и растворяются, уступая место кипящей огненной зелени - неизмеримо более реальной, чем что бы то ни было, созданное человеком. Впрочем, понятие «места» теперь было лишено даже намёка на смысл - порочная связь времени и пространства окончательно прервалась. Йаэзлои, вечное и неизбывное дыхание энтропии, наполнило исчезающую комнату, неся с собой бесчисленные сакральные знания. Взор просветлённого Петровича заглянул сквозь струящийся эфемерный огонь за пределы бесчисленных вселенных - туда, где сгинули эпохи, погибли ледяные светила и неуклюже двигались циклопические мертвецы, предаваясь нечестивым занятиям. Следуя за мерцающим потоком, он на долю секунды узрел даже исполинские органы Пирующего Провозвестника - но тут его сознание, наконец познавшее смысл бытия, судорожно вздрогнуло и провалилось во тьму.
Очнулся он в наимерзейшем состоянии - по сравнению с ним даже прежнее похмелье не казалось таким ужасным. Череп пульсировал, словно оттуда вынули мозг и затолкали внутрь с десяток здоровенных пауков. Конечности, раскинувшиеся под неестественными углами, затекли и теперь нещадно ныли. Во рту прочно поселился мерзостный привкус. Туловище же подавало сигналы столь странные, словно все внутренние органы превратились во что-то принципиально иное.
Подёргивая непослушными руками и ногами, мужик кое-как поднялся на колени, и его сразу же вывернуло наизнанку. Рвота оказалась тёмно-фиолетовой, с зеленоватыми разводами. Кое-как сфокусировав зрение, Петрович заметил плававшие в ней невнятные кусочки и два желтоватых, насквозь прогнивших зуба. Несколько мгновений он оторопело пялился на мерзкую лужу, как вдруг к нему вернулась память.
- Твою мать! Мы ж этими грибами вчера обожрались!.. А вчера ли?.. - тихо просипел он, практически не контролируя хаос мыслей.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#7 | Понедельник, 18.06.2018, 22:31
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
Грузно рухнув на пятую точку и ощутив, как организм странно хрустнул там, где хрустеть в общем-то ничему не полагалось, Петрович огляделся. Все следы недавнего пиршества исчезли. Не осталось ни сочащегося прямо из воздуха зловонного гноя, ни разбегающихся дорожек мха, ни потустороннего сияния… Однако затем взгляд мужика упал на Леопольдыча, и он проблевался повторно - сосед выглядел ещё гаже, чем прежде. Вздувшиеся бугры оплели плечо, почти половину торса, отчётливо выделяясь под майкой, и захлестнули шею, вплотную подбираясь к голове. В некоторых местах стенки мерзостного лабиринта плоти хаотично пульсировали, создавая впечатление переползающих под кожей змей.
Движимый неясной мыслью, мужик перевёл взгляд на свои руки - и хрипло выматерился. Кожа ладоней переродилась в какую-то скорлупу, а сами кисти заметно искривились, словно попали в мясорубку, после чего неправильно срослись. Собравшись с духом, он оглядел себя внимательнее, и понял, что лучше бы этого не делал. Пугающие волдыри за время отключки существенно увеличились в размерах и стали отдалённо похожими на сосновые шишки. Было совершенно непонятно, как они не мешали лежать. Петрович осторожно потрогал один из бесчувственных наростов и понял, в чём дело - тот сгибался, словно резина.
- Мля-а-а!.. Теперь точно на улице не покажешься…
Теперь следовало привести в чувство соседа, который очевидно был жив. Собрав остатки сил, мужик принялся тормошить собутыльника.
- Леопольдыч! Леопольдыч, зараза, очнись!
Тот хрипло закашлялся, но глаза открывать не спешил. Петрович неуклюже пнул соседа, и Леопольдыч, наконец, пришёл в себя.
- Бли-и-ин, как хреново-то, - простонал он, - Мля, когда тебя так поуродовать успело?!
- Сам не краше, - буркнул в ответ Петрович, помогая собутыльнику подняться, - Не надо было жрать ту дрянь, однозначно…
- Какую? - искренне удивился Леопольдыч, поставив гостя в тупик.
Очень скоро выяснилось, что хозяин хаты воспринимал последние события совершенно иначе - во всяком случае, с определённого момента. Он точно помнил, как они бухали с мертвецом, убежали от него, потом вернулись в провонявшую комнату и нашли там гнилую ветошь, однако далее начались различия. По версии Леопольдыча, тряпки действительно стали распадаться, но не поросли никакими грибами, а стали ярко и разноцветно мерцать. Последним, что сохранила его память, был взрыв йаэзлои.
Петрович поскрёб затылок. По всему выходило, что кто-то сошёл с ума - то ли один из них, то ли оба сразу, то ли вообще весь мир. Более того, мужик с ужасом обнаружил, что отчётливо помнит и описанное собутыльником вплоть до мелочей. Два взаимоисключающих воспоминания были готовы закоротить мозг намертво. Судя по отстранённому взгляду соседа, тот тоже это заметил.
- Слушай, - вдруг проговорил он, - А может, это йаэзлои… И есть радиация? Зелёное, светится…
- А что, может быть, - подумав, подтвердил Петрович, - Облучило, вот и мутируем так быстро.
Покивав друг другу, мужики несколько успокоились, не обратив внимания, что пользуются словом «йаэзлои», воспринимая его как должное.
- Слышь, - через некоторое время начал Петрович, - Можно у тебя до темноты перекантоваться? А то хрена с два днём вылезешь.
- Не вопрос, - согласился Леопольдыч.
Время до вечера пришлось коротать разговорами - запас спиртного исчез в пасти мертвеца, а газет, чтобы отвлечься, не нашлось. Какое-то время они пытались смотреть телевизор, но там были лишь новости, и всё какие-то неправильные. Когда мужики заприметили, что в футбольном матче используется человеческая голова далеко не первой свежести, они поскорее выключили ящик, а затем и радио.
Когда достаточно стемнело, Петрович выглянул наружу, убедился, что рядом никого нет, и попрощался с соседом. В чёрном небе мутно мерцало созвездие Болотного Древа, раскинув свои кривые ветви над посёлком. Где-то вдали заливались протяжным воем собаки. Мужик дошёл до своего жилища, поскорее забежал внутрь и, забыв запереть дверь, поплёлся в спальню. Торопливо раздевшись, он улёгся в кровать и мгновенно уснул, созерцая то же, что и в предыдущие три ночи.
Сон не хотел отпускать, истаивал медленно, тяжело. Петрович возвращался в явь нервными рывками, с почти физической неохотой покидая омут мутной дрёмы. Через веки проникал тусклый свет, с каждой минутой становящийся всё ярче. В голове носились догорающие обрывки ночных видений и чуждые, невнятные мысли. Где-то на переделе слышимости угасал едва различимый шёпот, неведомым языком напевавший причудливые псалмы.
Наконец, мужик разлепил глаза. Всё было видно приглушённо и размыто, словно сквозь водную толщу. Безуспешно попытавшись проморгаться, Петрович зевнул до хруста в челюсти и предпринял попытку сесть… Однако с ужасом обнаружил, что попытка не удалась, будто он приклеился к кровати.
Поражённо матюгнувшись, мужик принялся изо всех сил рваться прочь, но всё было тщетно. Как он ни извивался и ни брыкался, ничего не удавалось. Постепенно до него начало доходить, что ощущения были крайне необычными. Прекратив на время попытки освободиться и отдышавшись, Петрович решил оглядеться, дабы понять, что же его держит.
Севшее зрение не сразу позволило распознать даже находящееся прямо перед глазами пространство, однако в конце концов приподнявший голову Петрович сумел разглядеть свой торс, прикрытый одеялом. Прямо над его грудью в ткани красовалась внушительная дыра, из которой выползало нечто вроде зеленовато-серого шланга, спускавшегося куда-то на пол. Присмотревшись внимательнее, мужик понял, что ещё несколько таких штуковин торчат с разных сторон, прорвав одеяло или просто вылезая из-под него. Одни свешивались с края кровати, другие исчезали в щели между ней и стеной, третьи же просто лежали свёрнутыми кольцами.
В их расположении угадывалось нечто смутно знакомое, и Петрович напряжённо попытался понять, что именно. А затем вспомнил, и эта мысль прошлась по всему телу ледяным холодом. Загадочные образования торчали аккурат из тех мест, где появились мерзкие шишковидные наросты. Значит, за ночь эти болячки проклюнулись… Но чем они стали? Мужик с нечеловеческим трудом сумел повернуть голову, а затем несколько минут отказывался верить тому, что видит. Жуткие щупальца доходили до самого пола, исчезая в промежутках между вывороченными досками паркета.
Петрович пустил корни.
Взвыв, он утроил попытки освободиться, но результат по-прежнему был равен нулю. Мужик не ощущал никакой боли, однако проклятущие отростки напрочь отказывались рваться - только растягивались, как резиновые, а затем сокращались до исходной длины. Слабо подёргивать конечностями и вертеть головой - всё, что удавалось.
Наконец, силы иссякли, и мужик сдался, в изнеможении уронив голову. В раздувшемся брюхе понемногу зарождался голод, язык пересох от жажды, а он не мог даже покинуть кровать. Петрович тихо взвыл на одной ноте. Невыносимо захотелось плакать. Он был полностью беспомощен, ничего не мог поделать в этой ситуации - и теперь его нервы, изрядно потрёпанные событиями последних дней, окончательно сдали. Мужик всхлипнул, и по его щекам покатились едкие желтоватые слёзы.
Долгие часы он провёл, то проваливаясь в тягостный бред, то возвращаясь к реальности. Ему постоянно мерещились какие-то гнусные твари, шныряющие по стенам - вроде голых крыс, но гибких, как слизни. Порой он замечал в воздухе паутинки зелёного свечения, которые пропадали, стоило лишь сморгнуть. В ушах то и дело возникал назойливый шёпот, из которого Петрович, впрочем, не мог разобрать ни единого слова. Голод и жажда усиливались, и порой мужик мечтал, чтобы одна из склизких крыс свалилась с потолка ему в рот. Однако те лишь гнусно хихикали, перекатываясь туда-сюда, а порой и вовсе пропадая в пространственных язвах.
В очередной раз мужик очнулся, когда за окном показались первые звёзды и начала прорастать луна. Издалека слышался смутно знакомый звук - кто-то стучал в дверь дома. Затем послышался резанувший уши скрип - неведомый визитёр обнаружил, что вход не заперт.
- Петрович? Э-эй, Петрович!..
Голос был очень знакомым. Леопольдыч! Появление соседа обрадовало, и мужик попытался крикнуть, что он здесь, но из пересохшей глотки вырвался лишь тихий булькающий хрип. Тогда он принялся метаться по кровати и стучать в стену, пытаясь привлечь внимание. Это сработало - шаги стали приближаться, и через некоторое время собутыльник переступил порог спальни.
- Петрович! Ты чего это? Совсем хреново, да?.. - начал было Леопольдыч, но осёкся, заметив ещё сильнее разросшееся сплетение корней.
Тот, в свою очередь, уставился на него. Бугры топорщились под клетчатой рубашкой, оплетая шею, грудную клетку и большую часть левой руки. Комнату заполнил ощутимый запах тлена - за прошедшее время он заметно усилился. Те опухоли, которые не удалось прикрыть одеждой, налились нездоровыми оттенками, навевая мысль о болезненной радуге.
- Мля-а-а… - проговорил Леопольдыч, - Ты как это ухитрился?
В ответ мужик просипел нечто неопределённое. Сосед моментально догадался, что от него хотят, вышел из комнаты и вскоре вернулся со стаканом ржавой воды. Петрович, вцепившись в холодное стекло набором торчащих прямо из плеча кривых, узловатых отростков, некогда бывших пальцами, принялся жадно пить, едва не захлёбываясь. Жажда отошла на второй план, зато голод вспыхнул с новой силой - но это всё же было лучше, чем ничего. Теперь мужик хотя бы мог нормально говорить.
- Пророс, как видишь, - констатировал он очевидное, - Ни попить, ни пожрать… Лежу и глючу. Хрень полнейшая.
- Хрень… Я вон тоже, как видишь, цвету и пахну, - сосед невесело усмехнулся.
Они помолчали.
- Леопольдыч, сделай доброе дело… Принеси чего-нибудь пожрать, а? С утра голодный, как собака.
Тот вздохнул и снова отправился на кухню. Петрович увидел на его спине несколько кривых рогов, прорвавших рубашку.
Впервые за сутки утолив голод, он расслабился, и его сморил сон без сновидений. Эта передышка оказалась очень кстати - проснулся мужик бодрым и отдохнувшим, пусть даже преисполненным странными ощущениями. Изменилось что-то ещё, и с привычной обречённостью Петрович стал соображать, что именно.
Постепенно в дремлющий мозг стало проникать осознание. Сегодня он ощущал кровать, как часть собственного тела - корни наконец подключились к заражённому организму. Петрович взмок от ужаса. Граница между сном и явью стёрлась, исчезла, и он остался в каком-то неясном зыбком состоянии. Разум, как зрение днём раньше, размылся, лениво клубясь внутри черепа сгустком миазмов.
Эмоции тоже потускнели, притупились, и страх быстро угас, сменившись спокойным равнодушием. Мужик наблюдал за колышущимися белёсыми тельцами крысоподобных стражей тнахадда, по-прежнему бегающих по потолку, и ощущал медленный рост корней. Те медленно торили путь сквозь пол и понемногу оплетали изнутри ближайшие стены. Восприятие то расплывалось по всему разрастающемуся конгломерату, то вновь собиралось в одной точке, и Петрович снова становился прежним собой. В такие моменты он сознавал трагичность своего положения - больной, беспомощный, прикованный к кровати… Но снова распадался, уходя прочь от тревог.
Голода больше не было. Ему на смену пришли новые чувства, не предназначенные для куска примитивной плоти, именуемого человеком.
В комнате становилось всё светлее. Дело было не в солнце - окошко спальни помутнело и заросло паутиной. Причина крылась в мерцании, понемногу заполняющем комнату изнутри. От стены к стене одна за другой протягивались нитки зеленоватого сияния, спокойного и умиротворяющего. Йаэзлои чертило в воздухе удивительные узоры, мерцающей лозой спускалось по стенам, согревало животворным теплом щупальца и наросты. Стражи тнахадда, довольно хихикая, грелись в его изумрудных лучах.
Танцующие в воздухе пылинки попали внутрь этого вихря и неожиданно соткали нечто вроде человеческого силуэта. Петрович, согнув голову, присмотрелся. Среди комнаты дрейфовало бесплотное изображение, безликое и абстрактное, но тем не менее узнаваемое. Мужик понял, что скоро придёт Леопольдыч, хотя понятия не имел, почему так решил.
Тем не менее, догадка подтвердилась - фигура становилась всё более чёткой и твёрдой. В отдалении послышался пронзительный скрип дверей, затем шаги, и вскоре на пороге показался сосед, слившийся с собственным призрачным двойником. Впрочем, не слишком удачно.
На первый взгляд это был всё тот же Леопольдыч, что и вчера, хотя заражение продвинулось значительно дальше. Оно наполовину оплело ноги и изуродовало лицо, превратив его в какую-то невообразимую маску. Всё в морщинах, рытвинах и ухабах, переплетённое сетью жил, оно сделалось совершенно непривычным. Желтоватые глаза едва просматривались из запавших глазниц. Покрытый язвами череп в нескольких местах пропороли изогнутые шипы, а волосы большей частью выпали.
Но в свете йаэзлои выявлялись и другие детали. Петрович видел ужасающую карикатуру на человека - но вместе с тем и прежнего соседа, каким тот был всего-то около недели назад, с бакенбардами, в неизменной клетчатой рубашке. Созерцал он и нечто непередаваемое, рядом с чем нынешний облик собутыльника казался воплощением красоты - или же грубым уродством, поскольку его омерзительные черты вместе с тем обладали каким-то непостижимым изяществом. Одновременно с потусторонним созданием проявлялся и полуразложившийся труп, покрытый чёрными поганками. Йаэзлои стирало границы времени, высвечивая минувшее и грядущее, причём в разных вариантах.
- Ага, у тебя тоже всё светится, - прокомментировал сосед, осмотревшись.
- Тоже?..
- У меня на кухне вылезло. А у тебя и над крыльцом, и здесь… Рассадник какой-то. Голодный?
- Не-а, - вяло ответил Петрович, - Ни жрать, ни пить не хочу, один туман в башке. Или не в башке, хрен поймёшь…
- Я-асно… - протянул Леопольдыч, - Слушай, я тут спросить хотел… К тебе Никодимыч больше не заходил?
- Чего?!
- Значит, нет, - понял гость, - А меня сегодня напугал до усрачки. Ну ты помнишь, какой он теперь. Бледный, многоглазый, в пасти срань непонятная… Вылез прямо из нужника и что-то сказал. Как там… «Ничего, прилив только начинается, всё впереди» или вроде того. Потом ушлёпал куда-то, бормоча всякие имена. Вот хрена ли он имел в виду?..
Мужик призадумался. Из глубин перемешанной памяти некстати всплыл обрывок пугающего сна - затопленный некрополь, могилы и несуразные эпитафии. Почему-то казалось, что между загадочной фразой немёртвого самогонщика и видениями была прямая связь.
- А что за имена? - вдруг спросил Петрович.
Леопольдыч призадумался, а затем, побледнев, прошептал единственное слово - странное, ни на что не похожее, но вместе с тем знакомое, как своё. Будто в ответ, йаэзлои вспыхнуло ярче, а мерзостные крысы, потускневшие и притихшие настолько, что Петрович мог бы счесть их глюком, вдруг принялись бешено носиться туда-сюда. Одна из них внезапно спрыгнула прямо на соседа.
- Мля-а!!!
Вопль был оправдан - сразу за прыжком последовал укус. Брызнула кровь вперемешку с разноцветным гноем. Студенистая тварь подняла испачканную морду, оканчивающуюся чем-то вроде жвал в обрамлении колышущихся усиков, предупредительно взвизгнула о риске нарушения распада и вцепилась вновь. Леопольдыч заорал ещё громче и бросился прочь из комнаты, разбрызгивая сукровицу. Там, куда попадали капли, пол чернел и трескался.
Вскоре топот и вопли затихли вдали, а призрачное изображение соседа растаяло. Петрович вновь остался один.
Ночь прошла беспокойно. Уснуть по-прежнему не удавалось - мужик всё ещё дрейфовал где-то между сном и явью, смутно осознавая всё вокруг, но одновременно находясь в плену галлюцинаций. Йаэзлои перестало прибывать, но его и так было достаточно. Тлетворное мерцание закручивалось вихрями, делая предметы полупрозрачными и искажая геометрию пространства. Порой внутри стен можно было заметить нечто вроде извилистых змеиных тел, которые раз от разу становились ощутимо длиннее. Корни продолжали расползаться, и Петрович всё отчётливее ощущал дом, как стены самого себя, понемногу теряя связь с некогда человеческой оболочкой.
Те немногие щупальца, которые до сих пор не укоренились, порой принимались хаотично дёргаться, приводя в негодность и без того хрупкое одеяло. Оно ветшало не по дням, а по часам, распадаясь в пыль, невесомыми спорами наполнявшую комнаты. Повсюду росли плесневые узоры, образующие странную гармонию с толстой крысиной паутиной. Порча расползалась по дому. В серой дымке тут и там возникали призрачные тени, но быстро исчезали. Леопольдыча среди них не появлялось - стражи тнахадда хорошо знали своё дело.
Время близилось к утру, когда последние клочья одеяла перестали существовать. За это время оплетённое коконом тело Петровича переменилось ещё больше, окончательно перестав походить на что-то земное. Больше всего оно напоминало странную корягу - кривую, шершавую, покрытую гнусными наростами, похожими одновременно на древесные грибы и нарывы.
Изнутри сильно отощавшей грудной клетки послышался шорох. Мужик, однако, не смог туда заглянуть, и это настораживало. Шебуршание стало отчётливее, а потом кожа с сухим треском разошлась, пропоротая изнутри острым изогнутым шипом. Из раны начали обильно изливаться тонкие струйки дыма и желтовато-зелёная грязь.
Петрович в ужасе захрипел. Боли он не ощущал, но подобная перемена напугала даже его притуплённый рассудок. Дыра расширилась, и из неё стало медленно выползать… Мужик предположил, что это сердце. Орган явственно поменял форму, поразительно соответствуя той дряни, которую Никодимыч пустил на самогон. Подёрнутая гнилью плоть местами расслоилась. Со шматка мяса свисали обрывки кровеносных сосудов - некоторые из них уже переформировались во что-то вроде коротеньких щупалец. Перебирая ими, беглое сердце вылезло из раны целиком, проползло по груди и шмякнулось на пол.
Мужика разобрал смех. Он не обратил никакого внимания на сороконожку препаскудного вида, которая, разрывая студенистое мясо, выбиралась следом. На глаз в мерзкой твари было сантиметров сорок. За нею из разрыва полезли полупрозрачные черви, набитые какой-то слизью, и невнятные многорукие твари, слишком быстрые, чтобы их рассмотреть. Орда голодных чудищ перебралась на потолок и стены, отвоёвывать экониши у теперь уже ненужных белёсых крыс.
Примерно через полчаса вспучился и живот. Он расползся, как гнилая ткань, и оттуда полезли свитые кольцами ветвистые кишки, колючие и слегка мерцающие. Огромный клубок понемногу раскручивался, явно намереваясь сползти на пол и присоединиться к беглому сердцу, которое уже скрылось в глубинах дома. В последний раз изнеможённо хихикнув, Петрович наконец-то вырубился.
Дальнейшие дни слились в одну нескончаемую череду бессвязных мгновений. Мужик постоянно проваливался в короткие периоды беспамятства, чтобы очнуться и обнаружить новое изменение внутри себя - а «собой» он считал весь дом. Иногда он сосредотачивался на укоренённом мешке с внутренностями, большая часть которых давно разбежалась, но ломота в потолке и чердак, который напрочь просквозило, возвращали его к реальности. Ныли перекрученные кости, немилосердно чесался бок… Примитивные ощущения возвращались, и это утомляло.
Вообще, теперь утомительным было очень многое - даже самые простые вещи стали тяжелы, как накхрасс. Мысли, грузные и бессмысленные, словно трупы планет, без толку ворочались, не принося никакой пользы. Пересохшими губами Петрович бормотал всякую невнятицу, приходившую будто извне.
- Ааррргх… Как же всё болит… Э ганрах енванг эра!.. И скриплю я весь сверху донизу… Дах йаэзлои - грлиоран. Пути птнаггоических перерождений! И кругом плесень… Плесень-плёнка-пламя-племя, полупеснь-полуплач, перемены, переворот…
Бормотание текло непрерывным потоком, покуда заволакивающий сознание туман не пресекал его - а когда морок вновь рассеивался, возникали новые искажения. Комнаты расползались, перетасовывались и поворачивались под самыми странными углами, порой крайне неудобными - страшно хотелось сменить позу. В какой-то момент мужик обнаружил, что уже не лежит, а свисает на корнях с наклонной поверхности и теперь обладает чуть большей свободой действий. Некоторое время он с любопытством рассматривал, как его бывшее тело качается туда-сюда, потом ради интереса немного подёргал его конечностями, дотянулся до кухни, удивлённо поглядел на оказавшуюся в руках упаковку изрядно подпорченных сосисок, неуклюже бросил её - и окончательно забыл о старом вместилище.
Этот бурдюк из мёртвой ссохшейся плоти понемногу ветшал, зато переменчивый дом ощущался всё лучше и лучше. Бесконечная сеть корней вылезала из стен и вилась, подобно грибнице. Тут и там на ней прорастали глаза, и Петрович, успевший отвыкнуть от зрения, круглосуточно рассматривал ими многогранные комнаты, затянутые гнарастной дымкой. Затем его сознание снова померкло, а когда мужик очнулся, то обнаружил, что смутно видит даже двор - отростки начали оплетать наружную стену. Улица была затянута колышущейся мутной взвесью, и лишь озерцо йаэзлои освещало небольшой пятачок вокруг крыльца. Туман вспучился, булькнул, и в мягком зелёном свете возникла пошатывающаяся фигура Никодимыча, от которого отваливались куски мяса.
- Уже совсем скоро… - просипел он и вновь растворился в клубящейся хмари.
Йаэзлои становилось всё больше. Огромный очаг над крыльцом, два небольших, недавно возникших под фундаментом, и ещё шесть, раскиданных по всему дому, стремительно крепли, закручиваясь в священные узловатые знаки. Теперь было совершенно ясно, что прилив действительно только начинается. Нет, не прилив - грлиоран! Кусок мяса, некогда считавший себя Петровичем, хрипло расхохотался, осознав это. О да, грлиоран! Благословенный потоп, выдох безбрежной энтропии, смывающий границы упорядоченного бытия, несущий благие дары Гнилого Господа и Провозвестников Его в мириады слепых миров… Бесчисленные дары, один из которых Никодимыч, ничтоже сумняшесь, пустил на самогон… То был лишь первый из подарков, вброшенных прибоем - а их будет в сотни, в тысячи раз больше, и многим предстоит пережить то, что пережили они трое, и не будет конца метаморфозам, ибо зоны застоя захлестнут земли, и тогда грядёт…
Сознание померкло снова, а затем вспыхнуло с ошеломляющей яркостью, наполненное драгоценным дыханием древних истин. Все сгустки йаэзлои расширились, запульсировали и теперь с беззвучным рёвом исторгали бескрайние потоки зелёного огня. Тысячи пылающих нитей слились в единый орнамент, пронизывая насквозь стены и корни, уничтожая барьеры, смешивая воедино прошлое с горизонтом, настоящее с окрестностями, а будущее - с гниющим остовом Луны, заражая души, свобождая вселенную от…
Когда время вновь обрело смысл, он открыл глаза - десятки новых глаз внутри и снаружи себя, равнодушно созерцающих находящееся перед ними. Вдоль стен роились тысячи воспоминаний - порой любопытных, но не имеющих никакого подлинного значения. Плоскости медленно плавились и переползали на другие позиции, медленно перетекая одна в другую.
Через несколько минут, растянутых и перекрученных, он осознал присутствие, а вскоре заметил странного гостя. Его никак не удавалось нормально рассмотреть - пришелец постоянно смазывался, расплывался, ускользал от взгляда в каком-то пульсирующем ритме, словно был нематериален… Или находился здесь не полностью.
Наконец визитёр проявился достаточно чётко. Он словно бы состоял из бесчисленного множества конечностей, растущих друг на друге, сопрягающихся и разделяющихся в самых неожиданных местах, напоминая чудовищный иероглиф. Его чёрно-фиолетовую морщинистую шкуру усеивали горсти торчащих шипов и когтей, истекающих тягучей слизью. Пара фасетчатых органов, расположенных примерно на уровне человеческой головы, пристально изучала оплетающие стену корни. По гротескному существу суетливо бегали какие-то мелкие букашки с огромным количеством ног, а рядом вспыхивали бледные галактики.
Ничего более завораживающего Пкертовиид ещё не видел.
Пришелец стоял и молчал, но от него густыми волнами расходилось понимание, заполнявшее последние пробелы. Понимание того, что сквозь дом прошёл один из мощнейших потоков грлиорана, поэтому строение оказалось между инфицированной планетой и ближайшей зоной застоя. Осознание того, что эта связь делает Пкертовиида превосходным мостом, через который, когда наступит срок, смогут ступать ряды служителей, дабы нести слово «Горы Гнилого Господа» и её дивные дары. Знание о том, что всякая из дверей способна вести как в одну из комнат или внешний мир, так и к вратам царства под сенью благого разложения.
Доставив это послание, вестник замерцал и растёкся в затхлом воздухе. Пустой зачумлённый дом, помнящий весёлые попойки и мрачные галлюцинации, минувшие эпохи и грядущие события, тихо засмеялся всеми перекрытиями, после чего задремал в ожидании первых гостей.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
руша
|
#8 | Понедельник, 18.06.2018, 22:43
|
|
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#9 | Вторник, 19.06.2018, 17:17
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
руша, разных авторов, некоторые-автор неизвестен или народное творчество. вспомню еще что-добавлю. ты тоже добавляй любимые произведения в данном жанре.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
руша
|
#10 | Вторник, 19.06.2018, 19:45
|
Повелитель тараканов
Юзер-бар +
Samael, можно попробовать самой что то сварганить. 
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#11 | Вторник, 19.06.2018, 20:01
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
руша, навряд ли получится нечто подобное. я тоже писал рассказы, но они весьма посредственны. про вампиров, оборотней и маньяков. ничего особо интересного.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
руша
|
#12 | Вторник, 19.06.2018, 20:04
|
Повелитель тараканов
Юзер-бар +
Samael, покажи свои. На вкус и цвет фломастеры разные 
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#13 | Вторник, 19.06.2018, 20:22
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
руша, по сравнению с настоящей жестью- не впечатляет. в школьные годы много писал всякой ерунды для своего сайта. теперь и не найти. может где то в сети затерялось или тетради с данной писаниной еще не истлели.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
руша
|
#14 | Вторник, 19.06.2018, 20:29
|
Повелитель тараканов
Юзер-бар +
Samael, поищи пожалуйста. Стихи у тебя отличные, может и проза тоже хороша
|
Статус: нет меня
|
|
|
|
NosferatU911
|
#15 | Вторник, 19.06.2018, 22:33
|
Автор темы
Мертвый поэт
На вязках
Юзер-бар +
руша, спасибо. поэзия это мое. проза нет, наверное. есть пару рассказов из детства в начитке(аудиокнига). качество и дикция ужас. возраст написания и начитки 12-13 лет.
могу выложить в мп3, но это очень неблагозвучно. типа про вампиров и оборотней для популярного в то время вампирского сайта. по сути банальная школотронная графомань записанная с отвратной дикцией и качеством на диктофон доисторического китайского мп3 плеера. текстовых файлов увы, не сохранилось.
постарался облагородить насколько это возможно.осторожно голос и дикция в 100 раз страшнее рассказа 
рассказ о современном вурдалаке
https://soundcloud.com/samael-nosferatu/vampir-ponevole
достаточно кровавый рассказ про оборотня
https://soundcloud.com/samael-nosferatu/nochnye-khishchniki
короткий рассказ про некрофила и стриптизершу
https://soundcloud.com/samael-nosferatu/tvoy-posledniy-den
навряд ли эта графомань кого то способна напугать. разве что удивит тот факт, что написал и записал в аудиокнигу это когда мне еще не стукнуло 13. тогда выдавал себя за 20 летнего и был админом известного вампирского портала.
бонус в текстовом варианте нашел.
Дорога.
Жила в небольшом пригороде одна девушка. У нее были бабушка с дедушкой, скромный частный дом и старый пес породы кавказская овчарка по кличке Варг. Бабушка и дедушка этой девушки не были глубокими стариками, а вполне трудоспособными людьми и работали на собственной мини ферме. В общем жили они натуральным хозяйством. Мать и отец Любы, а так звали девушку, погибли в результате стихийного бедствия, а именно удара молнией. Маленькая Люба выжила, хотя на ее лице и теле остались некрасивые шрамы от ожогов. Когда Люба подросла она стала сильно стесняться своего уродства и попросила родственников переехать туда, где мало людей и ее никто не будет видеть. Они согласились и купили недорогой одинокий частный дом в пригороде у дороги, которая вела неизвестно куда, но все считали, что она упирается в тупик. Жили они вроде бы прекрасно. Хоть и не богато, но ни в чем не нуждались, но таинственная дорога всегда манила юную девушку. Дедушка Любы, а звали его Максим частенько рассказывал легенды о том, куда ведет эта дорога. Один раз он говорил, что она приведет к вратам ада, в другой раз, что там обыкновенное болото, а иногда, что там просто небольшая деревня, где живут обычные люди. И с каждым таким рассказом любопытство девушки росло и в один прекрасный день она собралась и решила отправится по мистической дороге, якобы ведущей в никуда. Люба взяла своего верного пса, одела новые кроссовки, длинную бежевую юбку и черную курточку и вышла из дому.Дорога была широкой и ровной и выглядела так, будто ее только сделали либо по ней никогда никто не ходил и не ездил. Тут Люба вспомнила одну известную поговорку "В ад дорога широкая и красивая, а в рай узкая тропинка поросшая сорняками", но это ее не насторожило. Девушка шла по этой дороге и время для нее тянулось бесконечно долго. Прошло два, три, четыре часа, уже похолодало и стало темнеть, но дорога все никак не кончалась. Люба очень устала, у нее болели ноги, но она все таки решила дойти до конца, чего бы это не стоило. Собака была голодна и тихо скулила, но хозяйка не обращала внимание и продолжала идти к своей цели. Примерно к десяти вечера она пришла к тому месту, где кончалась дорога. Это было некое подобие горы с небольшим входом в пещеру.-"Пошли, Варг, еще немного осталось", -радостно крикнула Люба и потащила несчастную овчарку за собой в пещеру. Собака вырывалась, визжала и выла, но девушка оказалась сильней и бедному Варгу не оставалось ничего делать кроме как поджав хвост ковылять за хозяйкой вглубь темной пещеры.
Шли в кромешной тьме они недолго. Где то через три минуты после того, как Люба с Варгом вошли в пещеру послышался отчетливый трупный запах. Пес еще больше забеспокоился. Тут у Любы зазвонила старенькая нокиа. Она нехотя достала телефон и ответила на звонок. Это был ее дедушка, который несомненно сильно волновался за свою любимую внучку.-"Любочка, солнышко, ты где так долго гуляешь, я уже весь из переживался", - послышался в трубке нервный хриплый голос деда Максима.-"Не переживай, дедуля, я скоро буду", - спокойно ответила Люба, понимая, что врет. Ее голос эхом разнесся по пещере.-"Хорошо, внученька, жду, только возвращайся поскорее, знаешь сколько сейчас нехороших людей ночью ходит", - тяжело вздохнув произнес дед и положил трубку. А Люба с псом продолжали идти вглубь пещеры, даже не подозревая, какая опасность их может настигнуть в ближайшие минуты.По мере продвижения пещера становилась все уже и зловоннее, пока не сузилась до ширины дверного проема .К тому моменту было уже нечем дышать. Создавалось ощущение, что воздуха совсем не осталось, а пещеру заполонил сплошной гнилостный смрад. Через пару шагов Люба наткнулась на проем, загороженный крупным валуном.-"Вот видишь, Варг, тут ничего нет", -сказала Люба и потрепала пса за ухом, как вдруг из за камня послышалось жуткое рычание и зловещий голос произнес-"Добро пожаловать в мою обитель, юная леди".Варг истерически залаял и попытался убежать к выходу из пещеры, но застывшая от страха девушка крепко держала поводок. Пару секунд спустя она попятилась назад, как камень, загородивший проход как, по-волшебству, переместился вглубь огромного темного зала из которого вышел некто и схватил Любу за предплечье своей холодной жесткой и очень сильной рукой. Девушка завизжала и попыталась вырваться, но тщетно. Силы были неравными. Она чувствовала возле своего лица зловонное дыхание незнакомца, его ледяные пальцы все крепче сжимали плоть девушки и она почувствовала, что это последние минуты ее жизни. Ужасный некто притянул девушку к себе и грубо схватив понес в глубь зала. Люба отпустила поводок и Варг опрометью понеся к выходу из пещеры. Через полминуты пес был на свободе и не чувствуя ног помчался по злосчастной дороге к дому.Тем временем незнакомец нес Любу на руках. От него исходил трупный запах и ощущение смертельной опасности. Из разный концов необъятного зала слышалось рычание и женские вопли. Это мертвецы раздирали на части случайно забредших в их обитель жертв. А незнакомец с Любой на руках все шел. Под его ногами хрустели обглоданные человеческие кости, принадлежавшие некогда красивым девушкам. Наконец он пришел и положил онемевшую от страха Любу на каменный стол. Незнакомец поднялся и зажег свечи, стоявшие на громадном столе, высеченном из ледяного гранита. Только сейчас девушка смогла разглядеть своего мучителя-он был прекрасен и омерзителен одновременно. Голый по пояс высокий, широкоплечий, мускулистый мужчина неопределенного возраста, но явно за 40, хотя ему могло быть и 240, с черными как смоль волосами и такими же черными глазами. Его кожа была бледной с синеватым оттенком, под глазами залегли темные круги, местами не хватало лоскутов кожи, в этих местах отчетливо была видна мертвая серая плоть.-"Не бойся, избранная, я не причиню тебе вреда", -спокойным, холодящим душу низким голосом произнес незнакомец. Люба уставилась в мертвые глаза похитителя и задрожала крупной дрожью.-"Я ждал и искал тебя годы, моя великая преемница. Ты именно та, что мне нужна. Выслушай же мою историю и сама все поймешь", - начал свой рассказ незнакомец.
Меня зовут некромант Харонт и я живу в этой пещере много сотен лет. Я не всегда был таким. Когда то давным давно я был отважным воином, героем своего народа, у меня была любимая жена, словно близнец, похожая на тебя, даже шрамы от ожогов точь в точь. Она получила их во время поджога хижины врагами, когда я был в военном походе. Увы я тогда был далеко от дома и не смог защитить свою любимую. К счастью она выжила-местный лекарь смог ее выходить, но увы шрамы остались навсегда. Когда я вернулся с победой и увидел обожженную жену, я не разлюбил ее и мы продолжали жить много лет до тех пор, пока наше поселение не настигла эпидемия черной оспы. Моя жена умерла в страшных муках одной из первых. За короткое время вымерло практически все поселение. Вскоре заболел и я. Я долго держался, но когда почувствовал что умираю позвал к себе попрощаться одного знакомого некроманта Людвига Всетемного. Он в это время пытался воскресить погибших от оспы людей, но увы это были уже не люди, а неразумные и крайне агрессивные живые мертвецы. Людвиг говорил, что это от того, что их мозг был разъеден оспой и слезно умолял разрешить воскресить себя после смерти. Я долго сопротивляйся, но окончательно поняв, что мне нечего терять согласился. Вскоре я умер и некромант провел свой ритуал. Через сутки после этого я воскрес и вроде бы как не стал зомби, но почувствовал, что стал абсолютно другим-злым, бездушным и пустым внутри с одним холодным расчетливым разумом но без сердца. Мне не хотелось быть таким, холодной, бесчувственной нежитью, уж лучше бы я гнил в могиле, ругал я Людвига, на что тот ответил-разве ты не счастлив, сын мой, я дал тебе вторую жизнь, а ты сетуешь. Какой смысл в этом безжизненном существовании, подумал я и убил Людвига ударом в сердце. Тот тихо застонал и его душа отошла в мир иной. Теперь я стал самим злом. Разумным мертвецом, у которого из чувств осталась одна ненависть ко всему живому. Но все таки я немного отличался от обычных зомби, ведь во мне все еще тлела искорка любви и тоски по своей погибшей жене. Я ушел из тех вымерших мест по той самой дороге, по которой ты ко мне пришла, с тех пор она называется в мою честь дорогой Харонта, и поселился в этой пещере, где и живу по сей день. Днем я ждал свою любовь, а ночью выходил охотится на прекрасных девушек со своей мертвой свитой, но только с твоим приходом обрел покой. Мне кажется, что душа моей любимой реинкарнировалась в тебе и только вдвоем мы будем счастливы.
"Если любишь-отпусти меня", -дослушав историю некроманта сквозь слезы взмолилась девушка."Ну уж нет, я слишком долго ждал, чтобы отпускать. С тех пор, как я не видел тебя прошла целая вечность. Я подарю тебе вечность и мы будем вместе до скончания времен", -закричал Харонт так, что стены пещеры задрожали.
-"Я не хочу", - неистовой заверещала Люба.-"Я живая, а ты мертвый, у меня есть бабушка, дедушка, собака и я их очень люблю и не хочу менять свою жизнь на существование нежити, сидящей в темной пещере и вылезающей на поверхность только под покровом ночи, чтобы убивать невинных жертв. Харонт, смилуйся, я не твоя судьба. Разреши мне уйти и ты обязательно найдешь свою настоящую любовь ", -сквозь слезы всхлипывала девушка.
-"Ах так, строптивая невеста. Слуги, взять ее", -яростно прорычал Харонт и из темноты зала стали вылезать неуклюжие зловонные мертвецы, яростно размахивающие своими грубыми лапами. Люба рванулась из объятий Харонта и стремглав понеслась в кромешную тьму. Харонт расхохотался.
-"Куда бежишь, милочка, здесь везде темно и ты никогда не найдешь выхода", -злорадно произнес некромант и с этими словами в два прыжка настиг и схватил отчаянно сопротивляющуюся жертву.
Харонт зажал визжащей от страха Любе рот своей огромной ладонью и укусил ее за плечо, неистово разрывая нежную плоть.-"Теперь то ты точно моя", злорадно ухмыляясь произнес Харонт вытирая девичью кровь с губ. Из последних сил Люба рванулась и лягнула мертвеца ногой в колено. Харонт взвыл, на секунду замешкался, но этого хватило девушке чтобы вырваться и бежать что есть мочи. Чутьем загнанного зверя она обнаружила проем и словно лань, убегающая от свирепого хищника пулей вылетела из пещеры на свежий ночной воздух. Немного отдышавшись она сняла разорванную курточку и перевязала остатками блузки кровоточащую рваную рану. Тут зазвонил телефон. Изнемогая от боли Люба достала из кармана мобильный. Из трубки послышался голос любимого дедушки."Деточка, моя, уже так поздно, с тобой все хорошо", -взволнованно- заботливым голосом поинтересовался дед Максим."Да, со мной все хорошо, за исключением того, что ни ты, ни бабушка меня больше никогда не увидите. Я превращаюсь в зомби. На меня напал мертвец в пещере, которая находится в горе, где кончается дорога, идущая от нашего домика и теперь я стану такой же как он. Прощай, милый дедушка, и пожалуйста, передай бабушке, что она меня больше не увидит.", -упадническим тоном произнесла Люба.-" Ты что такое городишь?Какие зомби?А ну быстро вернулась домой, несносная девчонка", -начал ругаться в трубку дед."Я уже больше никогда не вернусь. Не хочу подвергать опасности ни тебя ни бабушку. Я оступилась. Мое любопытство меня погубило. Надеюсь ты поймешь и простишь. Прощай", -сказала напоследок в трубку и раздавила телефон в руке. Ходячему мертвецу он больше ни к чему. Села на мокрую от росы траву и заплакала. Рана невыносимо болела, хотя рука уже начала мертветь.-"Не хочу, не хочу, не хочу!!!", плакала Люба разглядывая в лунном свете посиневшую руку, на которой виднелась ужасная рана с серыми краями. Лучше умереть, чем стать таким же бездушным мертвецом, как он, подумала несчастная Люба и найдя на дороге булыжник вышибла им себе мозги. Она не стала зомби сделав свой выбор. Теперь ее душа на небесах и в виде маленькой звездочки смотрит с ночного неба на маленький домик, дорогу и гору...
так вообще много писал всякой трэшовой графомани в свое время. есть даже повести, только их надо хорошо искать.
Мертвый поэт, исполнитель хорроркора и макабре рэпа, а также death metal
Пословицу "Не в деньгах счастье" придумал тот, кто никогда не был бедным
Темная сторона-не зло, а всего лишь свобода в полном ее проявлении...
|
Статус: нет меня
|
|
|
