Шестнадцатое чувство

На десятые сутки я начал приходить в себя. Меня отвязали от койки и разрешили пойти искупаться.
После душа я переоделся в чистую пижаму, перестелил кровать и, уже спокойно и уверенно, пошел обедать в столовую. Поначалу, все обходилось без эксцессов. Когда я пошел за добавкой компота, ко мне вдруг подскочил какой-то хилый очкарик и изо всей силы двинул мне кулаком поддых! От неожиданности я сложился пополам, чашка с компотом отлетела далеко в сторону, опрокинув на меня содержимое, а сам я грохнулся напол, прибольно ударившись локтем о ножку стола.
- Только не вздумайте отвечать! – крикнул мне очкарик по-русски. – Великодушно простите и забудьте! Поверьте, я не хотел вам зла!..
- Придурок, ты че, совсем охренел? – заорал я на том же великом и могучем.
- Молчите, ради бога, молчите! Или мне придется ударить вас по голове! – крикнул нападавший и уже размахнулся для нового удара.
Ну, я долго раздумывать не стал и крепко врезал ему справа в челюсть. Чувак отлетел назад и упал на столик с закусками, аккурат попой в салат.
Дружные апплодисменты зрителей (пациентов нашего отделения) были мне наградой.
Тут же подскочили трое санитаров, схватили меня и потащили на отделение.
- Что, Шизкиель, - стал укорять меня Шломо. Он сегодня дежурил во вторую смену. – Опять дерешься? И с кем связался! С этим новеньким... Нет у тебя совести никакой!
- Да он первый меня ударил! – теперь разговор шел на иврите.
- Да, я видел. И он за это будет наказан.
- На всех карцеров не напасетесь! – крикнул новенький, которого тоже быстро скрутили.
- Правильно. Поэтому проффесор Гринович будет привязан в своей палате. А ты опять на сутки на свою коечку в холодную...
Последняя фраза относилась уже ко мне.
- Это несправедливо! – возопил я. – Я ему ничего не сделал! Он первый начал! И еще раз хотел меня ударить!
- Ладно, ладно, - медбрат привык здесь уже ко всему, и подобные разборки были для него делом обычным. – Скажи спасибо, что брат Махмуд сегодня в отпуске. А то бы точно огреб по полной. Я тебя только на часок привяжу. Захочешь в туалет – позови. Дверь я не закрою.
- Это не справедливо!
- Справделивость у Врат Справедливости, - скаламбурил он. «Шаарей Цедек» - «Врата Справедливости» - так называлась одна из израильских психиатрических больниц.
– А у нас больница называется Гея, - добавил медбрат.
- Есть такая планета Гея, - сказал я.
- В самом деле? – удивился Шломо, привязывая меня ремнями к койке карцера.
- Да. Гея – это наша Земля. Это по гречески, - авторитетно сказал я.
- Значит, ты недалеко улетел. Кстати, когда в следующий раз будешь мыть звездолет, не забивай сточную трубу грязной одеждой. А то в прошлый раз из-за тебя все отделение залило.
- Ладно. Постараюсь.
В конце концов, как говорил герой сказки «Перевернутое Дерево»: «У каждого падишаха своя болезнь». Я себя считал космическим кораблем, бороздящим просторы Вселенной. Иногда «корабль» надо было мыть «темпоральным полем». Что я и делал. А трубу я случайно закрыл. Поэтому вода «темпорального поля» затопила полстанции (отделене «гимел»).
Вообще, после интенсивного курса уколов перфенана, я уже начинал понимать, что со звездолетами я немного погорячился. То есть, возможно я и лечу в космосе, но при этом не покидаю своей родной планеты, и уж никак не являюсь сам космическим кораблем.
В общем, я лежал плотно привязанный за все четыре конечности к кровати и думал... Нет. Я не думал о бренности бытия. Я думал о том, что где-то есть «наземные орбитальные станции» и похуже, чем наша Гея. И кормят там всяким дерьмом, и «твердое топливо» (таблетки) там хуже, и медперсонал зверье. Зато «там» привязывали полотенцами. Благодаря чему, через полчаса определенных усилий можно было освободиться. Здесь же сопротивление было совершенно бесполезно. Это был уже далеко не первый мой «залет на дурку» и кое-какой опыт у меня имелся.
Я посмотрел в окно. За окном накрапывал январский дождь, маленькая птичка чирикала на ветке кустарника неподалеку и зоркими глазками поглядывала в мою сторону.
Вот бы и мне стать такой птицей...
«If I could fly away...» - вспомнил я песню Франка Дюваля.
Да, если бы я мог улететь отсюда куда-нибудь далеко, в счастливый мир Любви и Счастья! Туда, где нет психушек, психов и психиатров...
- Извините, к вам можно?
В дверях карцера стоял профессор Гринович. На левой щеке у него сиял огромный синяк.
- А, значит тебя не привязали! – я просто готов был разорвать его на куски. Ремни мешали.
- Извините меня пожалуйста. Просто если бы я вас тогда не стукнул, мне пришлось бы вылить чан с кипятком на ногу главного врача.
Он говорил совершенно серьезно.
- Зачем? – обалдел я.
- Чтобы «Хамас» выпустил нашего солдата – Ноама Нурита.
- Не понял...
- Это трудно понять, - Гринович замялся, поправил треснутые очки на длинном носу, потом протянул мне стакан с колой. – Вот, выпейте это!
- Что это?
- Кока-кола.
- Я не хочу пить.
- Надо.
- Для Ноама Нурита?
- Для него.
Я протянул руку, насколько мне позволял ремень, взял стаканчик и отпил глоток. Это, и в самом деле, была кока-кола.
- Выпейте все до конца.
Я допил газировку.
- Спасибо! – сказал он, взял у меня из рук пустой стаканчик и вышел из комнаты.
Я был в полном апофигее... Вот это шиза! Высший пилотаж! Ну, тогда он здесь надолго...
Вообще, с учеными это бывает. Интересно, а он профессор чего? Математики, наверно. Помню был у нас в Бар-Илане такой профессор Янузовский. Ходил в жуктом тряпье – штаны нестиранные, наверное, лет двадцать, перепачканная мелом дырявая футболка, стоптанные туфли. Кстати, говорят – гений!.. Хотя я на его лекциях не понимал ровным счетом ничего. И не потому что материал был сложный, а из-за его идиотской дикции. Он чего-то там тихо шепелявил себе под нос, и, даже сидя в первом ряду, разобрать что-либо из его речи было совершенно невозможно. И почерк у него был такой, что вместо цифр получались какие-то египетские иероглифы. Ему было больше семидесяти, а ни семьи, ни детей, ни, тем более, внуков у него не было. Да... Нецелованный был проффесор, одним словом.
Так я лежал в холодном неотапливаемом карцере в одной тонкой пижамке и ждал своего часа.
И спасение пришло. В лице медбрата Шломо.
Он вошел в мою комнату с металлическим ключом в руке, открутил болты на ремнях, и я, наконец, обрел свободу.
- Скажи спасибо господину Гриновичу, - сказал мне Шломо. – Это он меня упросил тебя освободить. Говорит, если я тебя сейчас же не освобожу – сорвется сделка с Нуритом.
- Так я, значит, в роли хамасовского террориста выступаю? – усмехнулся я.
- Не совсем. Знаешь, ты зря смеешься. Пойди, лучше, поговори с профессором. Ты же любишь физику. Он тебе пару теорий интересных подкинет. Глядишь, и твой звездолет лучше летать будет.
- Так он физик?
- Да. В Бар-Илане преподает. Ты же тоже там учился?
- Было дело... Когда он поступил?
- Только вчера. Мания в самом разгаре. Он тут нам такую лекцию о паравселенных прочитал! Теория этого... Еврета... нет... Евреета...
- Эверетта?
- О! Ты ее знаешь?!
- Конечно!
- Уважаю! – медбрат пожал мне руку. – Ну, значит, вы не случайно здесь встретились... Заодно объясни ему, как заказать себе личный шкафчик. А то у него уже все вещи украли. Включая мобильник и старые носки.
- А ты сам не мог ему это объяснить?
- А он меня не слушает. Для него судьба нашего солдата важнее мобильного телефона.
- Ясно. Тяжелый случай.
- Ничего. Здесь хорошие лекарства...
Я вышел в коридор. В коридоре было заметно теплее, чем в карцере, я согрелся, повеселел. Ну, настолько, насколько можно быть веселым в «веселом доме». В патио Лилит танцевала под песни Эяля Голана. Музыка неслась из маленького музыкального миницентра Ицика Дрюкмана, старого наркомана из Гиват-Шмуэля. Лилит была красотка. К тому же все время строила мне глазки. Ей было всего восемнадцать и мне она очень нравилась. Но меня предупредили, что у нее «синдром жертвы» и она очень любит «играть в изнасилование». При том что она законченная нимфоманка. Она сама постоянно открыто флиртует с мужчинами, а когда доходит до постели, кричит что ее изнасиловали. Причем, доказать что-либо очень трудно. Двоих она так уже упекла за решетку. Поэтому, когда три дня тому назад она мне сказала, что хочет быть моей подругой, я ответил, что у меня уже есть подруга и я не хочу ей изменять. Хотя, уже год, как я был «на ручном управлении». То есть – один.
- Давай, Шизкиель, танцуй! – крикнула Лилит и закрутилась вокруг меня.
Видя ее гибкое юное тело, острые смуглые грудки, мелькающие в открытом вороте пижамы, и откровенно-призывный взгляд, я почувствовал внезапную эрекцию. Рзвернувшись на сто восемьдесят, я почти бегом побежал в туалет, в одну из мужских палат. Надо было срочно «передернуть затвор», иначе я остался бы «на взводе» до конца дня.
В сортире я наткнулся на физика. Гринович писал в маленький пластиковый стаканчик.
- Что, анализы сдаем?
- Тсс-сс! – прошипел профессор, прижав палец к губам. После этого, он закончил процесс мочеиспускания, поднял стаканчик с мочей и... вылил мочу себе в рот!
И выпил.
Я остолбенел.
- Так надо! – отрезал он.
- Для Ноама Нурита?
- Да. Думаешь, я псих?
- Нет. Не думаю. Я в этом уверен.
- Ну-ну. Завтра он будет на свободе. Теперь уже – стопроцентно!
Профессор Гринович был явно моложе меня. Лет тридцать пять – не больше. Молодой, в принципе, парень... Жалко! От переутомления, наверное, заболел.
- Меня Хаимом зовут, - сказал я. – Хаим Шизкиель.
- Проффесор физики Бар-Иланского университета Петр Гринович, к вашим услугам! – он протянул мне руку.
- Сэр, - сказал я, - в туалете не пожимают руки даже королям.
- Ах, да! Извините...
Весь эротический напряг, пережитый из-за Лилит, спал напрочь, даже без холостого выстрела. Я вышел, сел на ближайшую койку и... стал смеятся. Так я не смеялся уже давно.
- Только, Хаим, ради бога, никому ни слова, про то, что будет завтра, ладно? – Петр смотрел на меня почти умоляюще.
- Нет проблем, Петя, нет проблем...
Он помыл руки с мылом, вытер их полотенцем и достал из тумбочки полупустую бутылку лимонада.
- Будете? – спросил он.
- Это обязательно?
- Нет. Если никто, кроме нас двоих об этом не узнает, то сделка по обмену пленными произойдет уже завтра. Причем, на наших условиях.
- Откуда вы это знаете? – спросил я улыбаясь. Самоотверженность этого человека в достижении благородной цели, вызывала во мне большую симпатию.
- Знаю. Я это чувствую.
- Как?
- Как – не знаю. Но чувствую. Каким-то шестым... нет – шестнадцатым чувством!
- Поэтому вы дали мне сегодня поддых?
- Да. И если бы вы мне не ответили, мне не пришлось бы сейчас пить свою мочу.
- Слушай, Петя – ничего, что я на ты? – перешел я на доверительный тон.
- Ничего, ничего.
- Слушай, Петруха, ну какая связь между шиздюлей, которую ты мне вломил, отдачей, которую ты получил, твоей мочей и жизнью этого несчастного парня?
- Связь самая прямая, - спокойно возразил мне ученый. – Представь себе, что все в мире взаимосвязано. С этим ты не будешь спорить?
- Нет. Это и ежу ясно.
- Вот. Каждому следствию – своя причина. Иногда самое маленькое и незначительное событие в одном конце мира через какое-то время, большее светогого...
- В смысле, - перебил я его, - что свет достигает объекта раньше, чем происходит событие?
- Да. Я вижу, вы знакомы с Общей Теорией Оносительности?
- Да. Еще в школе этим увлекался...
- Так вот, - продолжил он свою лекцию. – Каждому следствию – своя причина. И даже маленькое событие может привести к огромным последствиям. Ну, например, как в рассказе Татьяны Толстой про Пушкина: во время дуэли птичка какает на руку Дантесу, тот не попадает в Пушкина, Пушкин выживает. Потом, в старости, приезжает в город, где провел детство Ленин. Тогда еще маленький Володя Ульянов начинает дразнить великого поэта, кидает в него снежком, больно ранит, Александр Сергеевич бьет его палкой по голове и ребенок заболевает. Сам Пушкин умирает, а Володя Ульянов после выздоровления, в следствие необратимых изменений в психике, меняет свою жизнь так, что не становится революционером, а, наоброт – большим монархистом. В итоге революции не происходит, и Вторая Мировая война тоже не возникает, нет трагедии Холокоста и так далее, и тому подобное. А все из-за маленькой птички. Улавливаешь мою мысль?
- Ну да. Это как рассказ Бредбери «Бабочка».
- Да. И это тоже очень красивый пример.
- Ну, и что с того?
- А то. Если знать точно, какое действие надо сделать в тот или иной момент времени, можно глобально влиять на события! Ведь мы тоже живем в этом мире и на него влияем! Если бабочка Бредбери могла так повлиять на мир, то и мы тоже можем!
- Кажется, я понял, - сказал я. – Ты меня тогда ударил в живот, это вызвало новую цепь событий, которая в результате приведет к чудесному освобождению Ноама Нурита!
- Именно!
- А мочу тоже для этого пил?
- Разумеется. Вот если бы ты меня не стукнул в ответ, этой корректировки не понадобилось бы.
- Но это же все так маловероятно!
- Разумеется. И тут степень вероятности обуславливается множеством факторов, проследить за которыми совершенно невозможно.
- Так как же ты можешь гарантировать успех этой всей фигни?
- Не знаю. Но это работает! Уже проверенно.
- Как?
- Две недели назад я выиграл в Лотто пять с половиной тысячи шекелей. Именно благодаря этому. А если бы мой младший сын накануне бы не обкакался, я бы получил сорок пять миллионов! Кстати, это звучит страшно, но если бы я его после этого бы задушил...
- Ребенка?!
- Да, ребенка. Если бы я задушил своего сына, то флуктуация, вызванная его какашками, была бы погашена. И я, таки-да, выиграл бы в Лотто сорок пять миллионов!
- Ты – идиот!
- Нет. Именно поэтому я и не выиграл этих денег. Ясно, что жизнь ребенка дороже любых миллионов.
- Слушай, Петя, а как ты узнаешь, что надо делать, для того, чтобы то или иное событие произошло?
- Интуиция! Чудовищная интуиция!
- Не понимаю...
- Я и сам этого не совсем понимаю. Просто, вдруг, внезапно, приходит в голову мысль, что для того, чтобы произошло то-то и то-то, нужно сделать это и это. А дальше – мой свободный выбор. Причем вариантов может быть несколько. С одинаковым результатом. Я выбираю наилучший из всех.
- Поэтому ты меня ударил там, в столовой?
- Да. В другом варианте я должен был обварить кипятком главврача больницы. Кстати, он пришел в столовую вскоре после того, как тебя привязали...
- И давно это у тебя?
- Сразу после аварии началось. Месяц тому назад в мою машину врезался один идиот. Он на красный ехал. Ну, у меня мощный джип, поэтому я отделался только сотрясением мозга.
- А тот?
- На кладбище. Он пьяный был тогда.
- Ну, туда и дорога этим алкашам.
- Тем не менее, благодаря ему у меня началась новая жизнь...
- Да уж...
Мы помолчали.
- Кто у тебя врач? – спросил я своего нового знакомого.
- Натан Шетен.
- Очень хороший специалист.
- Но мне он не верит и мои обяснения не воспринимает.
- Ну, это не удивительно...
Мы вышли в патио. По телевизору показывали вечерние новости.
- Сделка по Ноаму Нуриту зашла в тупик, - говорил диктор. – Хамас выдвинул дополнительные условия, которые не обсуждались раньше. Правительство Натаниягу отказывается идти на дальнейшие уступки. Все мировое сообщество...
- Сволочи! – сказал я по-русски.
- Не волнуйся, - Петр был спокоен. – Завтра его выпустят.
- Да пошел ты...
Я был на него зол. Чтобы как-то успокоится, я вышел на улицу. Спустился по небольшой металлической лестнице во доворик. Было тепло. Начинался первый хамсин. Ицик опять слушал Эяля Голана, Лилит опять танцевала. Завидев меня, она сразу подошла ко мне.
- Красиво он поет? – спросила она меня на иврите.
- Кто он?
- Эяль Голан!
- Красиво.
- Ты так можещь?
- Я могу даже лучше!
- Ух ты! Ну, давай, спой!
- Спой, Хаим! – подхватила Сара, пожилая шизофреничка со стажем, практически не вылезающая из Геи.
- Спой, спой! – подхватили все.
- Нет проблем! - сказал я и начал петь, подражая израильскому певцу:

- Халон шели патуах,
Ани роце лануах,
Вэ лээхоль тапуах,
Вэ кцат леиздаен...
Анахну ба миклахат,
Ратув ли бэ карахат,
Ани гомер бэ тахат –
В зэ меаниен!

Всеобщий хохот был мне наградой.
Вообще, я спел не саму песню Эяля Голана, а собственную пародию на нее.
Смысл ее был такой:

Окно мое открыто,
Я хочу отдохнуть,
И съесть яблоко,
И немножко потрахаться...
Мы в душе,
У меня мокрая лысина,
Я кончаю в задницу –
И это интересно!

- Я тоже хочу трахаться! – вдруг закричала Лилит. – Хочу трахаться, хочу трахаться!
Вдруг она начала раздеваться. На землю полетела кофточка от пижамы, и всем предстала ее хорошенькая грудка, совершенно идеальной формы с красивыми темными сосками. Причем, эррегированными. Потом она сняла и штанишки. Трусиков, как и лифчика на ней не было. Соврешенно нагая юная красотка танцевала передо мной и я уже был готов упасть перед ней на колени и зарыться носом в ее сладкую мохнатую писечку...
Вообще, сейчас пошла такая идиотская мода на бритье – девушки бреют не только подмышками, но и начисто эпиллируют лобок.

Так много в Голливуде звезд,
И жизнь у них шиздатая...
Полно там всюду бритых «гнезд»,
А я люблю мохнатую!

У Лилит, как раз, не только лобок был покрыт густым черным ворсом, но и подмышками чернели кудрявые кустики волос.
От всего этого зрелища я просто абалдел. Член мой не то что встал. Он, казалось, вырос до размеров Эйфелевой башни.
Увидев мою эрекцию, Лилит подскочила ко мне, быстро опустилась на колени, сдернула с меня пижамные штаны вместе с трусами и взяла в рот мою «гордость».
Не успела она сделать и пару сосательных движений, как я разрядился мощным фонтаном спермы прямо в ее рот. Девушка застонала (видимо, тоже, кончила), проглотила все содеражимое рта, облизнулась и поднялась с колен.
Меня качало. Я готов был упасть в обморок.
- Ты меня изнасиловал, - спокойно заявила Лилит в полной тишине. Народ, наблюдавший за всем этим, был настолько шокирован, что все потеряли дар речи.
У меня закружилась голова и я опустился на землю.
- Он меня изнасиловал! – заорала Лилит.
- Шлюха! – закричала Сара. – Проститутка!
- Это насилие! – не унималась девушка.
Прибежали санитары.
Что тут началось!..
В конечном итоге, я оказался опять привязанным в карцере, Лилит получила в задницу дозу успокоительного, но все отделение еще долго не могло угомониться, обсуждая происшествие.
Перед самым отбоем ко мне зашел Петр.
- Поздравляю, коллега! – сказал он. – Благодаря вашему поступку Ноама Нурита отпустят на гораздо более выгодных условиях, чем предполагалось раньше...
- Чего??.. Это из-за того, что Лилит мне отсосала? – я был ужасно разозлен.
- Именно! Один минет, а такие события!
- Знешь, что, Петя? Иди ты на...!
- Ладно, ладно, - улыбнулся профессор. – Спи, герой! Завтра убедишься в моей правоте.
Утром меня отвязали. За ночь я успел четыре раза сходить под себя. В туалет меня не отпускали. Ну, это было естественно и привычно. Нормальная практика психиатрической больницы.
Приняв душ и переодевшись, я отправился в столовую, позавтракал.
После завтрака ко мне подошла Лилит.
- Хаим, - сказала она, – ты на меня не обижайся.
- На больных не обижаются, - ответил я.
- Да, я знаю, - сказала девушка. – Я больна. Нимфоманка.
- Это грустно.
- Но я в самом деле люблю тебя! – сказала она, пронзительно посмотрев на меня своими лучистыми серыми глазами.
- Да?
- Не смейся. Это со мной в первый раз.
- Да я и не смеюсь...
- Я никогда никого не любила. Трахаюсь с двенадцати лет, но так... как животное...
- Ты очень красивая девушка, Лилит, - сказал я.
Честно говоря, я был в растерянности. Хоть она и шлюха, но, кто знает, может и ее можно как-то исправить? Или вылечить? Говорят, она заболела в армии. Увидела теракт на КПП, и у нее что-то переклинило. Пришла к парням в часть, и отдалась целому взводу. Причем, без вского предохранения. Черз нее за двое суток (пятницу-субботу) прошло больше сотни парней. Слава богу, она тогда не забеременела и ни чем не заразилась. Но сам факт!..
- Хаим, женись на мне, а? – сказала девушка.
- Слушай, Лилит, - я был в полной прострации, - мне сорок лет! А тебе восемнадцать!
- Ну и что? Я же тебе нравлюсь! Я бы тебе ребеночка родила... У нас были бы красивые детки...
- А на что мы жить будем?
- У меня будет военная пенсия. Я инвалид Цахала. Ты тоже получаешь небольшое пособие. Как-нибудь проживем...
Внезапно у меня защемило в серде. Я почувствовал такую теплую нежность к этой несчастной милой девчушке... Господи! Если бы все это было не здесь, не в этом чертовом заведении, если бы мы были здоровы!..
Одно я не мог понять: что она во мне нашла? Я был далеко не красавец, старый, лысый, худой неудачник, к тому же «русский». Она из богатой семьи. Мать у нее «марроканка», отец «йеменит»... Что между нами может быть общего?
Воистину, «любовь зла»!
Мы проговорили с ней целый час.
За это время мы сделали кругов двадцать по нашему дворику. Было тепло. Небо было закрыто пылевой завесой, сквозь которую с трудом просвечивл желтый диск солнца. Из Синая пришла песчаная буря. Израиль окутался оранжевой дымкой, и все вокруг приобрело совершенно фантастический вид. Казалось, мы на другой планете, далеко от этого жестокого и глупого мира, в котором торгуют жизнями и телом, лекарствами и совестью...
- Ну, Хаим, - услышал я голос Петра, - иди послушай новости!
Петр стоял в проеме двери, сложив руки на груди, как Наполеон после Бородинсокго сражения.
- Не может быть! –воскликнул я.
- Иди, иди. Теперь-то ты мне поверишь!
- Лилит, - сказал я девушке, - похоже Ноама Нурита отпустили...
- Правда?!
- Пошли, сейчас новости...
По первому каналу Ноам Нурит давал интервью израильским СМИ. Он был худ, изможден, но соврешенно счастлив. Все были «на ушах». У многих на глазах были слезы. Арабские медбратья зло посматривали на экран телевизора и что-то говорили тихо друг другу на своем языке.
Выяснилось, что сегодня в шесть утра хамасовцы связались с посредниками, и передали им, что готовы на все израильские предложения по сделке. Причем, они даже согласились на то, чтобы вместе с сотнями палестинских уродов из израильских тюрем не были выпущены те, кто сам убивал евреев, то есть, «террористы с кровью на руках». Час тому назад обмен завершился.
Израиль ликовал.
Я подошел к Петру Гриновичу и пожал ему руку.
- Брут, ты крут! – сказал я.
- Так-то вот! – гордо ответил мне профессор. – А я, между прочим, был в этом уверен...
Тем не менее, Петра продолжали лечить от шизофрении. Его рассказам о том, что мол, это он способствовал освобождению заложника, никто, рзумеется, не верил, и профессора во всю кормили галоперидолом. А он, кстати, совсем успокоился. Теперь он себя вел, как совершенно здоровый человек.
Через неделю меня отпустили на выходные домой.
За это время мы с Лилит здорово подружились. Мы уже вовсю целовались и обжимались по углам. Даже окружающие на нас смотрели теперь, как на пару. Медбрат Шломо несколько раз предупреждал меня об опасности, исходящей от Лилит, и я его слушал. Дальше поцелуев и объятий у нас дело не продвигалось. Хотя Лилит уговаривала меня заняться сексом по-настоящему. Она даже сдала анализы на ВИЧ и все венерические инфекции и потом принесла мне распечатку, что, мол, она совершенно здорова. Но я боялся. Боялся, что ее психоз снова повторится. И каждый день перед сном «спускал предохранитель», заперевшись в сортире.
В четверг, перед уходом домой, я подошел к Петру.
- Слушай, Петь, - начал я, - тут такое дело...
- Говори, - откликнулся тот.
- Можно вылечить Лилит?
- От чего?
- От всего. От нимфомании, от ее глупостей с изнасилованием... Чтобы она снова стала человеком. Здоровым человеком...
- Можно.
- Да?!
Я смотрел на него, как на пророка.
- Можно.
- Кого надо убить? – ради своей девушки я был готов на все.
- Ну, это лишнее...
- Да, говори, ты не тяни! – нетерпеливо крикнул я.
- Тише, ты, тише...
Петр на мгновение задумался.
- Ты рисовать умеешь?
- Нет.
- Жаль. Впрочем, - сказал он через несколько секунд, - это не важно. Даже если ты не умеешь рисовать. Нарисуй портрет доктора Натана Шетена.
- Твоего врача?
- Да. Только, постарайся, чтобы вышло похоже. Помни – от этого зависит судьба твоей девушки.
- Клянусь! Сдохну, а нарисую!
- Вот сейчас сразу и начни. У тебя есть ровно час.
- Ладно...
Я сходил на отделение трудотерапии, взял там несоклько листов бумаги, карандаш и стирательную резинку. Когда я вернулся обратно, у нас на «гимел» уже началось собрание больных. В центре на стуле сидел Натан Шетен, а вокруг на других стульях и креслах – больные. Я сел напротив врача, достал бумагу и начал творческий процесс.
- Что ты рисуешь, Хаим? – спросил меня врач.
- Вас, доктор!
- Да?? Я польщен. А зачем?
- Чтобы вас увековечить.
- Серьезно?
- Да. Как самого гениального психиатра всех времен и народов!
Нет. Я его недооценил. Шетена «на мякине не проведешь».
- Хаим, скажи честно, звачем ты меня рисуешь?
- Честно? – спросил я.
- Да.
- Чтобы Лилит выздоровела.
- Для этого ей нужно принимать лекарства, - спокойно сказал врач.
- Или мне - нарисовать портрет доктора Шетена.
- Какая связь?
- А я и сам не знаю, - честно сказал я. – Петр сказал – надо нарисовать. Я и рисую.
- Ах вот в чем дело! – улыбнулся психиатр. – Я смотрю, вы с профессором быстро нашли общий язык.
- Он не просто профессор, - парировал я.
- А кто?
- Гений. Почти Мессия.
Доктор был непробиваем.
- Кто что думает по этому поводу? – невозмутимо обратился он к публике.
Началось обсуждение.
Пока все спорили, я нарисовал Натана.
«Это был мой рисунок номер один. Я показал свое творение взрослым и спросил, не страшно ли им? – А разве шляпа страшная? - возразили мне».
Впрочем, рисунок удался. Это даже сам Натан заметил. А вот Петр, которого, кстати, на собрании не было, сказал, что рисунок получился плохо.
- Значит, Лилит не выздоровеет? – расстроился я.
- Почему же? – ответил мне Гринович. – Надо просто подкорректировать немного цепочаку событий.
- И что нужно сделать?
- Ты сегодня идешь в отпуск?
- Да.
- До воскресенья?
- Да. На два дня.
- И Лилит отпускают.
- И что?
- Вот вместе пойдете к тебе, и проведете эти двое суток вдвоем. Зйметесь любовью и все будет о кей. И никаких предохранений! Если заделаешь ей ребенка, эффект будет стопроцентный.
- Ты не ошибаешься?
- Я никогда не ошибаюсь.
- Да. Я это заметил.
Я воспрял духом. И не только духом. Все во мне воспряло. Еще бы! Такая переспектива!..
- Списибо, Петя, - сказал я.
Из больницы мы вышли с Лилит обнявшись. Пока шли, мы столько целовались по дороге, что на нас постоянно оглядывались прохожие. Мы выглядели совершенно счастливыми! Никто даже заподозрить не мог, что еще час тому назад мы были в стенах столь грустного заведения.
Что это были за выходные!
Я думал, у меня сдует крышу окончательно. Эйфория любви захлестнула нас с головой. Мы вообще не выходили из кваритры. Хорошо – я живу один. Снимаю маленькую однокомнатную квартирку-студию за полторы тысячи шекелей в месяц. Родители помогают, плюс подработка сторожем, ну и пенсия, конечно, тоже... Жить можно! А если еще жить так, как мы жили эти два дня!..
После этого, Лилит как подменили! Ни о каких изнаислованиях больше не было и речи.
В общем, мы решили пожениться.
А потом выяснилось, что она беременна. Ну, лекарства она принимать перестала – стала выплевывать таблетки.
И ничего! Жива-здорова. Потом нас выписали из больницы.
Через четыре месяца сыграли свадьбу. Ее родители были вначале против, но потом, пообщавшись со мной и с моими родителями, успокоились. К тому же, они видели, как я влияю на их дочь. Фактически, она выздоровела. Петр оказался прав и на этот раз. Потом у нас родилась дочка. Совершенно здоровый ребенок. Мы назвали ее Аей – в честь моей покойной бабушки.
Благодаря армейской пенсии Лилит (она продолажала считаться инвалидом Цахала) мы смогли снять квартиру побольше. Лилит сидела дома, ухаживала за младенцем. Самое офигительное было наблюдать, как она кормит ее грудью. Грудь у моей жены увеличилась на три размера, а молока хватало даже на меня. У нее было божественно вкусное молоко!
А однажды к нам пришел Петр Гринович.
Он был подозрительно сосредоточен. Лилит в это время была на прогулке с малышкой.
Петр вошел к нам в квартиру, огляделся, потом достал камень из портфеля и изо всей силы запустил его в наше новое зеркало. Зеркало разлетелось на куски.
Не... Я был совершенно спокоен.
- Что на этот раз? – спросил я его индеферентно.
- Знаешь сколько сейчас первый приз в Лотто будет?
- Сколько?
- Сто миллионов.
- Поделишься?
- Разумеется. Двадцать миллионов тебе хватит?
- Вполне.

Мы решили купить одну виллу на две семьи. Мы уже давно были друзьями. Гриновичи с двумя детьми заняли левое крыло, мы с Лилит и Аей – правое. Родителям моим мы дали два миллиона на новую квартиру. Два миллиона получили и родители Лилит.
Однажды мы сидели все вместе на веранде. Ая уже подросла и начала ходить. Ольга, жена Петра, была на третьем месяце. Мы пили сок и играли в шахматы.
- Знаешь, Хаим, - сказал Петр. – У меня новый план.
- Какой?
- Хочу свернуть ядерную программу Ирана. И сделать там светскую революцию.
- Дохлый номер, - я поставил коня на d-4. - Тебе шах!
- Вижу.
Петр спокойно налил новый стакан апельсинового сока и плеснул его мне в физиономию.
Я, ни слова не говоря, взял салфетку и вытер мокрое лицо.
- Ну, за мир во всем мире! – сказал Петя, поднимая пустой стакан.
- За мир! – ответил я.
Наши жены переглянулись.
Они все уже поняли.

Евгений Добрушин
1.02.2010