Автор: МВ

17.
- Когда вы стали замечать за мужем странности? – вкрадчиво поинтересовался у Лены Александр Абрамович.
Этот бритоголовый пожилой мужчина в белом халате с цепким взглядом тёмных прищуренных глаз вызывал у неё чувство неуютности.



- Пожалуй, с прошлой осени. Он пристрастился к водке, стал замкнутым…
Врач сделал запись.
- Чем вы это можете объяснить?
- Не знаю. Он весь в себе.
- У вашего мужа шрам на правой брови. У него была травма головы? – монотонно, бесстрастно спросил Александр Абрамович.
- Да, кажется, в армии. А почему вы у него сами не спросите? Тем более, он мне муж только по паспорту! – вспылила Лена. Она не выспалась – кошмарная ночь. Эта больница с решётками на окнах. Этот допрос.
- Он, к сожалению, всё время молчит. Не хочет говорить…

18.
Больница для душевнобольных представляла собой два длинных барачных одноэтажных строения с толстыми стенами и крошечными окошечками под самой крышей – до второй мировой войны здесь была тюрьма. В одном здании – мужское отделение, в другом – женское. Закрыта от мира лечебница была высоким каменным забором.
Облупившиеся стены строений, маленький заасфальтированный дворик – почти без всякой растительности, несколько ветхих скамеечек, запах испражнений и нехитрой пищи, придавленный или болезненно-оживлённый вид бедно и неряшливо одетых больных навевали уныние, чувство безысходности, жизненного тупика.

19.
Андрея в больнице одели в мятую и линялую, пахнущую хлоркой, не по росту куцую пижаму. Обрили наголо. Его «грива», со слов санитара-цирюльника, могла стать «райским садом» для вшей, время от времени, появляющихся у больных.
Первых два дня Вяземцев почти ничего не ел. Только пил жидкий, чуть подслащённый больничный чай, отдающий всё той же хлоркой. Он часами лежал на своей кровати - в дальнем углу палаты, и глядел в потолок. Во всём его облике была полная апатия и равнодушие к происходящему вокруг. Сосед Андрея по кровати – низкий, рыхлый мужчина, заросший рыжей щетиной, почти всегда блуждал по палате. Подняв руки вверх, растопырив пальцы и выпучив небесные глаза на лампочку, он раскачивался и бубнил что-то несусветное себе в нос.



- Во-о! Опять с инопланетянами контактирует! – подавал голос маленький мужичок с жёлтым сморщенным личиком. Он постоянно читал старый, потёртый учебник физики для шестого класса. Из него же выдирал листы, собираясь в туалет.
- Витюша! Иди успокой контактёра. Он мешает грызть науку, - показывая ряд лошадиных прокуренных зубов, сипло звал мужичок двухметрового дебелого санитара, косящего на один глаз.
- Шо-о-о! Таранкулов, сам не могёшь? – басил Витя и неуклюжим, но мощным толчком ручищи сваливал небесноокова на металлическую кровать с серой, скомканной простынью, без злости грозил отдубасить.
- Тебе за это деньги платят, - парировал «Учёный».
- Разве это деньги?.. Шо-о-о, Юрасик-пидорасик, мороженого хоца? – скалясь, обращался верзила к смуглому парню с синеватыми от татуировок руками. Тот переминался с ноги на ногу у входа в палату. Юра был босоног и раздет. Он придерживал рукой большие синие трусы без резинки с чёрной прямоугольной печатью больницы. Резинку вытащили санитары, чтобы пресечь частые побеги любителя мороженого за пределы жёлтого дома – в город.
- Вить! А-а-а, Вить! Дай резинку. Матушка привезёт передачу ( как правило, съестное), всю тебе отдам, - канючил бывший «химик» ( отсидел срок в тюрьме).
- Быстро у койку! – рычал в ответ санитар, раздавался звонкий подзатыльник или глухой пинок под зад. - Юр–р, подь сюды. В «очко» перекинемся, - звал парня мужчина неопределённого возраста. У него тёмное, отёкшее, цвета картофельной кожуры, лицо. В щели рта, окаймлённого толстыми фиолетовыми губами, несколько чёрных гнилых зубов. Это хроник Захарий. Он уже лет двадцать находится в больнице. Зимой – кочегарит, летом – куда пошлют.
Юра, придерживая трусы, семенил к постели Захария. Присаживался на её краешек.
- Итак, брателло, ты мне должен девять миллионов, шестьсот тысяч доллАров!
- Восемь миллионов, шестьсот тысяч, - безвольно протестовал парень.
- Нет. Девять, шестьсот, - напирает Захарий, - Отыгрываться будешь? Или как? – победитель ловко, словно онанировал, тасовал разбухшие, ломанные с еле различимым рисунком карты, раздавал. Начиналась игра. Слышались грубые окрики Захария и робкие замечания Юры, - Итак, десять миллионов, девятьсот пятьдесят тысяч доллАров, - подытоживал гнилозубый, - Когда отдашь? В магазине дешёвые «чернила» появились. Мне нужны бабки сейчас, а то всё пойло разберут…
И тот и другой понимали, что это несерьёзная игра. Захарий никогда не получит баснословных денег, так как Юра просто физически не сможет их отдать. Но гнилозубый, имея власть над бывшим «химиком», выкачивал из него всё. И те денежные крохи, которые передавала Юре мать-пенсионерка из далёкого глухого села. Она, убитая горем, отказывала себе в последнем, только бы поддержать сына. И съестным, и куревом, что привозила женщина больному сыну, распоряжался Захарий. Ему доставался самый лучший кусок курицы, самое крупное и наливное яблоко…
- Вяземцев, к врачу! – зычно позвал Андрея сухенький, сутулый дедок санитар. В дверном проёме только на миг мелькнула его лысая, шишковатая головка, словно он боялся, что кто-то из психов шлёпнет его ладошкой по маковке.

20.
- Андрей Сергеевич, вы уже неделю у нас, а разговора по душам, увы, ещё не было, - повёл речь Александр Абрамович. Ожидая ответа пациента, он выдержал паузу, - Что же вы всё время молчите? Поймите, чем скорее вы откроетесь, скажите, что вас тревожит, что беспокоит, тем скорее мы вместе с вами найдём путь к лечению, а значит и выздоровлению…
Вяземцев, наклонив голову, молчал.
- Я слышал, что художники народ молчаливый. Поэтому попрошу вас, Андрей Сергеевич, хотя бы односложно отвечать на мои вопросы. Не разговаривать же мне со стенами. Согласны?
- Да, - нехотя отозвался пациент.
- На «ты» можно?
- Да.
- Андрей, скажи, серия цветочных натюрмортов в салоне твоя?
- Моя, - всё так же, не поднимая головы, ответил Вяземцев.
- Дочь заканчивает изостудию. На следующий год хочет поступить в художественное училище. Так она от твоей «Жёлтой розы» в восторге. Говорит, что надо обладать большим мастерством, чувством меры, чтоб этим м-м-м…



- Мастихин, - подсказал Андрей.
- Да-да. Надо же так мастихином положить краску, что б цветок ожил и его хотелось бы понюхать… Понемногу Вяземцев разговорился. Рассказал о разладе с женой, о мучившей его бессоннице, о голосах… О незнакомке и цветке умолчал. Он посчитал это слишком личным.
Андрея, после распоряжения Александра Абрамовича, перевели на лучшую половину отделения – в маленькую, тихую палату. Её населяли, кроме Вяземцева, два «мыслящих» хроника и два выздоравливающих. Они, почти всё время, спали. Оживали, начинали суетиться только перед приёмом пищи.